Над вольной мыслью Богу неугодны

Насилие и гнет…

А. К. Толстой. Иоанн Дамаскин (1866)

Это было очевидно не только св. Иоанну Дамаскину и не только в VIII в.

Первый решительный шаг на пути к обогащению библейского мировоззрения первых веков христианства осмыслением недавно отвергавшегося античного наследия сделали греческие и латинские Отцы Церкви в IV–VIII вв. Это время поэтому называют эпохой Отцов (или патристики). Само это почетное наименование, признаваемое по сей день и церковной, и светской наукой, указывает на их роль в становлении христианского мировоззрения и средневековой культуры. В формировавшемся тогда идеале человека они представили новый тип святого: ученого иерарха или, реже, монаха. Это новшество стало возможно после окончания гонений.

Расширительно Отцами называют также всех участников семи Вселенских соборов, прошедших на востоке единого тогда христианского мира с 325 по 787 г.[122] Как известно, решения этих соборов (оросы) воспринимаются как законы Православной церковью и очень высоко, пусть и не так последовательно, ценятся также западным католицизмом, в отличие от протестантских конфессий, отвергших Священное Предание. История Вселенских соборов чаще всего воспринимается в рамках истории догматики, причем главным образом восточной. Однако их оросы — «не могильные плиты, приваленные к дверям запечатанного гроба навеки выкристаллизованной и окаменелой истины»[123]. Они — живые свидетельства не только религиозных, но и культурных исканий поздней Античности и раннего Средневековья. И, наверное, главное — в их истории прослеживается сначала разлад, а потом распад единой позднеантичной культуры.

Cама эта форма решения спорных вопросов и умиротворения Церкви была нащупана в среде верующих Востока. Формальную обязанность созывать соборы и соответствующие расходы взяли на себя императоры, начиная с Константина, заканчивая Ириной. Парадокс в том, что римская апостольская кафедра всегда воспринималась главенствующей по достоинству, решения соборов вступали в силу только с ее одобрения, но папа, а вслед за ним и вся Западная церковь (за исключением св. Льва Великого в середине V в.) проявляли мало интереса к метаниям и утонченным спекуляциям эллинской мысли вокруг важнейших догматов Боговоплощения и Троицы. Папа обычно отправлял на Восток десяток-другой образованных епископов, из которых хоть кто-то должен был говорить по-гречески, но сам, что симптоматично, никогда не являлся. Ереси, даже под одинаковыми названиями, тоже проявлялись по-разному. На Западе они воспринимались чем-то досадным, чуждым и болезненным, поэтому Рим ничем не смог помочь Византии при отпадении недовольных не только Церковью, но и империей монофизитов, несториан и монофелитов. У всех них началась своя история на землях Армении, Египта, Сирии, Персии, вплоть до Китая, где несторианство довольно основательно утвердилось уже во второй половине I тыс.

Латинский ум к эллинскому философствованию был не слишком приспособлен и чувствовал себя насильно втянутым в споры, ведшиеся на уже непонятном для Запада языке и переводившиеся, мягко говоря, не всегда удачно, а то и сознательно неправильно. В этих искажениях, в этом взаимонепонимании, в этой объективной разнице во всем строе мышления, не только религиозном, — глубинная причина раскола. На общие для всех тайны Спасения Восток и Запад смотрели с принципиально разных точек зрения. Александрию, Антиохию и Константинополь увлекала сторона собственно теологическая, а Рим и Запад — антропологическая, морально-практическая, например свобода человека и ее соотношение с благодатью. Ограничение влияния Вселенских соборов связано также с особым положением римского папы среди пяти патриархов (александрийского, антиохийского, иерусалимского и константинопольского). На Востоке ни одному из них, даже константинопольскому, «вселенскому» с VI в., но младшему по древности, не удавалось достичь верховенства. На Западе Рим в вероучительном плане мог на такое верховенство претендовать, однако реальность редко совпадала с притязаниями. Неслучайно среди пап за всю историю можно по пальцам пересчитать крупных богословов. Тогда, в пучине варварства, захлестнувшей Запад, у Церкви вплоть до XII в. просто не было средств для созыва представительных соборов, хотя поместные соборы — у вестготов, англов, франков — играли важную роль на протяжении всей их истории.

Константинополь походил на бурлящий котел. Св. Григорий Нисский, один из крупнейших греческих богословов IV в., поставленный во главе раздираемой противоречиями имперской Церкви лично императором Феодосием накануне II Собора, саркастически изображает это умственное и эмоциональное брожение: «Одни, намедни оторвавшись от черной работы, в одночасье превратились в профессоров богословия, другие — битые холопы, беглые рабы — с апломбом разглагольствуют о Непостижимом. И так повсюду: на улицах, рынках, площадях, перекрестках. Спроси менялу об оболах или торговца платьем или снедью о цене товара, — а они философствуют о Рожденном и Нерожденном. Хочешь узнать о хлебе, отвечают: „Отец больше Сына“. Справишься: истоплена ли баня? Говорят: „Сын произошел от не-сущих“». Даже если сделать скидку на риторику, следует представить себе, что таков был климат в Византии. Но не на Западе: там поносили Ария (отрицавшего божественность Христа), анафематствовали всякого, кто против «Никеи» (то есть Никео-Цареградского Символа веры), и тем ограничивались. Попытки привлечь интеллектуальные силы Запада в решение конфликтов, по-настоящему раздиравших ранневизантийское общество, не увенчивались успехом, даже когда в дело вступали такие крупные мыслители, как св. Василий Великий (IV в.).

Однако вернемся к Отцам. Интересно, что многие из них не принимали участия в соборах, хотя никто из них, за редчайшими исключениями, не был диссидентом, нелюдимом или отшельником. В этом еще один парадокс: подчинялись решениям соборов, но знали, что там кипят страсти, интригуют, политиканствуют. Избегали. Но не страшились политики как таковой, не страшились руководить, не боялись споров, все творчество их — битва за истину и поэтому полемично по своей тональности. Первого из четырех величайших западных Отцов — Амвросия — даже изображают с плеткой, которой тот прогнал ариан. Пожалуй, этот полемический настрой — главное, что объединяет греческих и латинских авторов, делает их похожими друг на друга по сути, но не в реальности. Их взаимовлияние и при жизни, и в культурной традиции вплоть до конца Средневековья оставалось незначительным.

На Западе переводили отдельные сочинения, с почтением отзывались о создателях греческого богословия: том же Василии Великом, Иоанне Дамаскине, Иоанне Златоусте. Имя Афанасия иногда придавали Никейскому Символу веры, в отличие от так называемого Апостольского символа[124]. Не раз переводили, силились понять, комментировали и в конце концов впитали сложнейшие «Ареопагитики», вдохновлялись гимнографией и агиографией, то есть житиями конкретных святых подвижников. Но двух великих Григориев — Нисского и Назианзина — уже