Майский настаивал, чтобы министр иностранных дел лично возглавил делегацию британских переговорщиков. Галифакс хотел поддаться уговорам, но под давлением Чемберлена отказался ехать в Москву сам, чтобы не вызвать подозрений, будто британцы слишком заинтересованы в сделке. Вместо него главой делегации назначили дипломатического сотрудника среднего ранга Уильяма Стрэнга. Высокий, чопорный, в очках, Стрэнг был состоявшимся дипломатом, уже имевшим опыт работы в Москве, которого вряд ли удастся взять на испуг такому «невежественному и недоверчивому крестьянину», каким, по мнению вечно язвительного Кадогана, был Молотов[150]. Однако едкое замечание Черчилля о том, что Стрэнг «не имел никакого веса за стенами МИДа»[151], перекликалось с ощущением Москвы, что от Советского Союза просто отмахиваются, посылая на переговоры ничего не значащую фигуру.

Примером взаимного недоверия между Лондоном и Москвой (и в чуть меньшей степени между Москвой и Парижем) стал ледяной прием, оказанный англо-французской делегации новым советским министром иностранных дел в день начала переговоров, 15 июня. Что плохо началось, было обречено закончиться еще хуже. К своему огромному разочарованию, Стрэнг оказался связан по рукам и ногам отказом Чемберлена уполномочить его на обсуждение всеобъемлющего договора, который включал бы в себя гарантии взаимопомощи перед лицом как «прямой», так и «непрямой» агрессии. Для Москвы это было необходимым условием сколько-нибудь серьезного сотрудничества. В то время как британцы испытывали опасения перед Коминтерном, по-прежнему считая его опасной подрывной силой, которая стремится к насаждению коммунизма в регионе, русские опасались пронацистского мятежа в одной из трех Прибалтийских стран – Латвии, Литве или Эстонии, – с которыми граничил СССР. Переговоры неизбежно заходили в тупик. Дипломатический стиль Молотова просто сбивал с толку. Поочередно грубый и непреклонный, он в любую минуту был готов отбросить внешнюю дипломатическую вежливость и выдать какую-нибудь грубость, которая могла ошеломить недостаточно стойкого собеседника. По воспоминаниям Стрэнга, Молотов однажды прервал их диалог словами: «Если правительство Его Величества и французское правительство [эмиссары которого в Москве были на вторых ролях] относятся к советскому правительству как к сборищу придурков и простофиль, я лично могу лишь улыбнуться по этому поводу. Но я не могу гарантировать, что другие воспримут это столь же хладнокровно»[152]. Были эти слова угрозой или нет, они никак не способствовали прогрессу на переговорах. Согласия достичь не удалось. Каждая сторона требовала от другой компромиссов, к которым та была не готова, как будто речь шла о цене ковра на восточном базаре, а не о судьбах народов и государств.

В Лондоне Кадоган дал волю своей личной антипатии к Москве. «Русские невыносимы. Мы даем им все, чего они хотят, обеими руками, а они просто отмахиваются от нас»[153]. В то же время, по мере того как переговоры все глубже увязали в трясине, Молотов, разъяренный тем, с какой упрямой настойчивостью Лондон пытается свести возможное соглашение к политической декларации о взаимопомощи, сравнил британцев с «жуликами и мошенниками»[154]. С советской точки зрения политическое соглашение без обязательств военного характера едва ли стоило бумаги, на которой было написано. Стрэнг, раздраженный тем, что Молотов «упрямо и монотонно» повторял одни и те же аргументы, все же в какой-то мере понимал советскую позицию. 20 июля, демонстрируя великолепную выдержку, он докладывал Форин-офису, что переговорная позиция Великобритании, которая ограничивала его полномочия, «создает впечатление, будто мы не настроены всерьез на поиск соглашения… Вероятно, нам следовало проявить больше мудрости и заплатить требуемую Советами цену на более раннем этапе»[155]. Стрэнг прекрасно осознавал, что его миссия с самого начала была обречена и он играл роль странствующего торговца-мешочника в рамках британской стратегии, которой не хватало ни искренности, ни добросовестности.

Назревавший провал московских переговоров, казалось, нисколько не расстроил Чемберлена и Галифакса (позиция которого к тому времени, очевидно, вновь изменилась). В тот самый день, когда Стрэнг упрекал своих коллег из Уайтхолла за ненужные промедления, продиктованные ему из Лондона, глава британского МИДа холодно проинформировал кабинет министров о том, что перспектива срыва переговоров не вызывает у него «особого беспокойства, поскольку, какое бы официальное соглашение ни было подписано, советское правительство, скорее всего, поступит так, как посчитает нужным в случае, если разразится война»[156]. Чемберлен, который все еще надеялся возобновить продуктивный диалог с Гитлером, чтобы убедить немецкого диктатора отказаться от планов вторжения в Польшу, был еще меньше обеспокоен безвыходной ситуацией, сложившейся в Москве.

19 июля сэр Гораций Уилсон – глава внутренней гражданской службы, доверенное лицо Чемберлена и неутомимый сторонник политики умиротворения – провел первую из двух секретных встреч с доктором Гельмутом Вольтатом, высокопоставленным немецким торговым чиновником, отправленным в Лондон Герингом, который тремя годами ранее стал главным по экономическим вопросам в Третьем рейхе. Целью Уилсона – что он впоследствии отрицал – было попытаться подкупить Гитлера огромным займом и тем самым заставить его выбрать мир вместо войны. Сразу же после их второй встречи, которая состоялась на следующий день, Вольтата пригласили на частную встречу с Робертом Хадсоном, британским министром по делам заморской торговли. Судя по всему, Хадсон предложил ряд способов склонить Гитлера к миру. К несчастью, министр, известный своей неосторожностью, не удержался и похвалился своей инициативой перед двумя журналистами. На следующий день The Daily Telegraph и News Chronicle выпустили передовицы о том, что Великобритания, помимо ряда прочих экономических стимулов, планирует предложить Третьему рейху огромный займ в обмен на разоружение Германии под международным контролем. Эффект был незамедлительным и предсказуемым: скандал в прессе, недоумение в палате общин, тревога на Ке-дʼОрсе и, по словам посла Великобритании в Италии сэра Перси Лорейна, насмешки над британскими «акульими повадками в неутолимом желании скупить весь мир»[157]. Время для таких публикаций было крайне неподходящим. Личный секретарь Галифакса Оливер Харви, который был яростным противником умиротворения и к тому же талантливым писателем-диаристом, мрачно заметил, что публикации «появились с расчетом на то, чтобы нанести непоправимый ущерб переговорам с Советами… Прозвучало оно на самом деле или нет… это очень глупое предложение»[158].

Премьер-министр так же назвал болтливость Хадсона «катастрофической», но совсем по другим причинам. Его интересовала реакция Берлина, а не Москвы. Уже не в первый раз, жаловался он, министр торговли присваивал себе идеи, «над которыми годами работали другие люди». В данном случае это было особенно неприятно, поскольку Хадсон, по-видимому, позаимствовал идею об «экономическом урегулировании» отношений с Германией прямо из кабинета на Даунинг-стрит, 10. В ярость приводило еще и то, что план возобновления диалога с Гитлером с самого начала оказался плотно окутан «полуофициальной атмосферой», которая благодаря несдержанности Хадсона теперь накладывалась и на его собственные свежие идеи о том, как избежать войны[159].

Несмотря на насмешки, сыпавшиеся отовсюду на его правительство, Чемберлен не был намерен менять курс. В письме своей сестре Хильде он писал о поиске

более конфиденциальных каналов, по которым можно поддерживать контакты, так как важно не разочаровать тех людей в Германии, которые хотят, чтобы мы пришли к взаимопониманию… Конечно, мои критики полагают, что достичь какого-либо соглашения с Германией, не задав ей предварительно хорошую трепку, было бы ужасным делом… Но я не разделяю этого мнения[160].

Его упорство подкреплялось твердой уверенностью, что союз между Гитлером и Сталиным невозможен. Он оказался абсолютно неправ.

Гитлер по-прежнему планировал вторгнуться в Польшу в конце августа и торопился. Вместо поиска выгод от мира с Великобританией его основной целью теперь было заключение пакта с СССР, который, по сути, дал бы зеленый свет нападению на Польшу. Не позволив русским заключить дипломатические или военные соглашения с англичанами, Гитлер надеялся избежать неприятного выбора: либо отложить операцию «Вайс» (кодовое название вторжения в Польшу), либо пойти на риск войны на два фронта – перспектива, которая была совершенно неприемлема для немецкого высшего военного командования. По указанию Гитлера его министр иностранных дел вышел на тропу дипломатической войны. Иоахим фон Риббентроп не выделялся на фоне других одиозных фигур нацистского режима, производя столь же отталкивающее впечатление. С 1934