Через месяц, действуя так, будто никогда не подписывал Мюнхенское соглашение, Гитлер вызвал к себе в Берлин престарелого президента Чехословацкого государства Эмиля Гаху. Почти не тратя времени на дипломатические формальности, Гитлер резко заявил ему, что германские войска с минуты на минуту начнут марш на столицу Чехословакии. По словам Пауля Шмидта, переводчика Гитлера, тот продолжал: «Наступление германских войск невозможно остановить. Если вы хотите избежать кровопролития, вам следует немедленно связаться по телефону с Прагой и отдать распоряжение министру обороны, чтобы он приказал чешской армии не оказывать сопротивления»[128]. На этом Гитлер закончил разговор. Не имея другого выбора, кроме как подчиниться этому требованию, подавленный и слабый здоровьем Гаха подписал совместное коммюнике (текст которого был составлен Гитлером еще до начала встречи), согласно которому Чехословакия становилась частью «Великогерманского рейха»[129].
Ликование Гитлера после этого бескровного триумфа не знало границ. Его гордость самим собой была настолько велика, что он якобы попросил двух своих секретарш поцеловать его в обе щеки, сказав при этом: «Это самый счастливый день в моей жизни… Я войду в историю как величайший из немцев»[130].
Но британские официальные лица прекрасно понимали, что аппетиты фюрера далеки от удовлетворения. Меморандум Уайтхолла, составленный Глэдвином Джеббом, который суммировал поступающую разведывательную информацию из разных европейских источников для Форин-офиса, отличался завидной дальновидностью и звучал вполне однозначно:
Германия находится под властью одного человека, герра Гитлера, воля которого абсолютна и который представляет собой помесь фанатика, сумасшедшего и трезвомыслящего реалиста… он считает господство Германии в Европе шагом на пути к мировому господству… В данный момент он уделяет особое внимание продвижению на восток, установлению контроля над доступными для эксплуатации ресурсами на юге, а возможно, также и в России… Но герр Гитлер совершенно непредсказуем – даже для самых близких к нему людей[131].
Следующей целью Гитлера была Польша. В 1934 году по инициативе Берлина поляки подписали с Германией пакт о ненападении сроком на десять лет. Он задумывался как средство сдерживания СССР. Поляки приняли участие в расчленении Чехословакии, аннексировав некоторые районы Моравии и Силезии. Но они не учли лисьего вероломства Гитлера. После того как в апреле 1939 года Варшава отказалась передать Германии Данциг, Гитлер принял решение решить польскую проблему силовым путем. Правда, на этот раз его бандитизм встретил отпор. Запоздало признав тот факт, что политика умиротворения лишь разжигала ненасытный аппетит Гитлера, Чемберлен в своем выступлении в палате общин 31 марта 1939 года дал полякам официальные гарантии: если они подвергнутся нападению и обратятся с просьбой о помощи, эта помощь будет им предоставлена. Премьер-министр наконец-то провел красную линию: если Гитлер двинется на Варшаву, ему придется воевать не только с Польшей, но и с Великобританией и Францией. Это предупреждение Чемберлена вызвало у Гитлера приступ ярости. Но его уже нельзя было остановить. Напротив, он стал искать альтернативные способы достижения той же цели.
Гитлер был достаточно осторожен, чтобы не рвать отношения с Советским Союзом после своего прихода к власти. Хотя он неоднократно в разных местах и по самым разным поводам прибегал к весьма воинственной риторике, чтобы выразить свою ненависть к «большевистским кукловодам», засевшим в «штаб-квартире международного еврейства в Москве»[132], его антикоммунистические тирады в основном были направлены против внутренних оппонентов, а не против Кремля. Настаивая, что скорейшее перевооружение необходимо для предотвращения «победы большевизма над Германией, которая приведет не к очередному Версальскому договору, а к полному уничтожению немецкого народа»[133], он прекрасно отдавал себе отчет, что промышленное производство рейха по-прежнему сильно зависело от советских поставок сырья. Подобным же образом, несмотря на то что Кремль на страницах своего рупора, газеты «Правда», регулярно высмеивал германского канцлера, изображая его то «кликушей», то «бесноватым»[134], Сталин старался аккуратно избегать слов, которые можно было истолковать как доказательство воинственных намерений. Подобно Гитлеру, он боксировал с тенью, участвуя не в поединке, а в спарринге.
Получив ультиматум Чемберлена, Гитлер решил заключить перемирие в словесной перепалке с Кремлем, чтобы выйти из сложившегося неблагоприятного положения. Польша, восстановившая свою государственность в 1918 году, а с 1926 года существовавшая в условиях военной диктатуры, стала играть роль буфера между двумя европейскими гигантами. Если бы ему удалось договориться с Москвой, это позволило бы серьезно снизить угрозу советского вооруженного ответа на вторжение Германии в Польшу. Несмотря на идеологическую вражду, предпосылки для сделки уже существовали. Третьему рейху нужно было лишь раздуть тлеющие угли старого костра. С 1922 года, когда руководители Веймарской республики подписали Рапалльский договор, и до 1933 года, когда Гитлер стал фюрером, между Германией и СССР установились особые и взаимовыгодные отношения. Придя к власти, Гитлер – несмотря на преследования немецких коммунистов и многократные напоминания членам правительства, что первоочередной целью его внешней политики является искоренение международной «еврейско-большевистской чумы»[135], – продлил действие Берлинского соглашения 1926 года, в котором подтверждались обязательства сторон относительно взаимного нейтралитета, закрепленные еще в Рапалльском договоре Чичериным и Ратенау. Торговые соглашения по-прежнему позволяли Германии импортировать ценное сырье из богатого минеральными ресурсами СССР (в том числе марганец, хром, нефть и железную руду) в обмен на промышленное оборудование, столь необходимое советской экономике. Гитлер понимал, что без надежных поставок сырья Германия не сможет создать военную машину, способную вести наступательную войну, а уж тем более установить немецкую гегемонию на континенте. Как показывала хорошо известная ему статистика, с имеющимися ресурсами и программой перевооружения Германия очень скоро проиграла бы гонку вооружений с западными демократиями – даже при условии, что США останутся вне игры. В таких обстоятельствах возобновление экономического и стратегического партнерства хоть с самим дьяволом во плоти выглядело непреодолимо привлекательным решением. Realpolitik по-прежнему стояла на первом месте.
Гитлер не бросился в объятия Сталина, но его тон заметно смягчился. В своем двухчасовом обращении к рейхстагу 28 апреля 1939 года он обрушился с обвинениями в адрес Великобритании, издевался над Рузвельтом, но воздержался от ставшей уже обыденной критики СССР. Четыре недели спустя, 23 мая, во время закрытой встречи с высшим генералитетом, он подтвердил свое твердое намерение добиться уничтожения Польши. Операция была запланирована на конец лета. После этого, по его словам, наступит черед Великобритании. «Англия – наш враг, и столкновение с ней – вопрос жизни и смерти»[136], – заявил он своим безропотным слушателям. Но и здесь он воздержался от антисоветских тирад, вместо этого намекнув (пусть и весьма обтекаемо) на возможность достижения политического и экономического взаимопонимания с Москвой.
Гитлер выбрал на редкость удачный момент. К маю Сталин пришел к выводу, что начало диалога с заклятым идеологическим врагом в Берлине может быть разумным шагом. Столкнувшись с угрозой захватнической немецкой политики, он оказался перед выбором: присоединиться к англо-французскому альянсу или пойти на сделку с Гитлером. Эта мысль пришла к нему не впервые. Еще в 1934 году он говорил о методах Гитлера, которые были почти зеркальным отражением его собственных. На сессии Политбюро, состоявшейся через несколько дней после «ночи длинных ножей», он высказался следующим образом: «Слышали новости из Германии? Как Гитлер избавился от Рёма?.. Он показал, что надо делать с политическими противниками!» А в январе 1937 года он поручил своему главному эмиссару в Берлине Давиду Канделаки изучить перспективы советско-германского политического соглашения, которое должно было прийти на смену конфронтации. Однако в тот раз Гитлер на это не отреагировал[137].
Сталин не счел берлинское nein окончательным словом Гитлера, но, действуя в духе Realpolitik, решил попробовать другой способ избежать втягивания Советского Союза в разгоравшийся европейский пожар. Несмотря на свои сомнения по поводу британского политического истеблишмента – ведь он не забыл, что всего 20 лет назад Великобритания сражалась против него и его товарищей-революционеров на полях Гражданской войны, а также что Лондон продолжает считать СССР
