После этого кровавого акта 30 000 евреев были схвачены и без объяснения причин отправлены в концентрационные лагеря Дахау, Заксенхаузен (оба были созданы в 1933 году) и в недавно открытый Бухенвальд. Там они подвергались жестоким издевательствам, которые были призваны «убедить» их, что единственный способ спастись – бегство из Германии. Чтобы закрутить гайки еще туже, правительство издало целую серию указов, запрещающих евреям владеть автомобилями, посещать публичные библиотеки, театры, кинотеатры, концертные площадки, лекционные залы и плавательные бассейны, иметь телефон и даже держать домашних питомцев.
В обстановке начавшейся паники перед посольствами и консульствами выстраивались длинные очереди из евреев, цеплявшихся за любую возможность выбраться из страны. Виктор Клемперер был сыном раввина, двоюродным братом дирижера Отто Клемперера и известным ученым. Его уволили с должности профессора романских языков, когда евреям запретили занимать академические посты. 6 декабря 1938 года, опасаясь, что ему и его жене-инвалиду потребуются многие годы для получения необходимых виз или покупки нужных для эмиграции документов, он записал в своем дневнике, что под грузом растущего давления «наши нервы стали совсем ни к черту». До него доходили тревожные слухи о концентрационных лагерях, в том числе от друга Альфреда Арона, который недавно вышел из одного из них. «Пугающие намеки и отрывочные истории из Бухенвальда… – заметил он тем вечером. – Никто не возвращался оттуда дважды, и в любом случае ежедневно там умирают от десяти до двадцати человек»[115].
События Хрустальной ночи и ее последствия широко освещались за рубежом, шокировав цивилизованных людей в остальном мире. Преследования евреев в Германии больше нельзя было игнорировать как элемент порочной идеологии, не имеющий реального значения: происходило настоящее преступление против человечности. Клемперер, один из немногих евреев, оставшихся в Германии и переживших войну, был удручен тем, что некоторые его соплеменники были готовы сотрудничать с нацистскими властями в надежде спастись, создав еврейское государство в каком-нибудь отдаленном уголке мира. «Решение еврейского вопроса, – писал он, – может произойти лишь путем избавления мира от тех, кто этот вопрос изобрел. И весь мир – потому что дело действительно касается всего мира – рано или поздно будет вынужден действовать соответствующим образом»[116]. Его оптимизм был преждевременным. В 1930-е годы «весь мир» – или по меньшей мере та его часть, которую представляли европейские правительства, – не был готов ссориться с Гитлером из-за преследования евреев, так же как и со Сталиным из-за преследования кулаков. Когда речь заходила о выборе между правами человека и национальными интересами, первые неизбежно отодвигались на второй план.
К осени 1938 года ликование нацистов достигло апогея. Незадолго до того, как поставить свою подпись под Мюнхенским соглашением, Гитлер обратился к 15 000 членов нацистской партии, собравшихся в Берлинском дворце спорта. По словам американского корреспондента Уильяма Ширера, находившегося в Германии с 1933 года, он «кричал и вопил в таком состоянии возбуждения, в котором я никогда еще его не видел. Он был преисполнен злобы настолько, что превзошел самого себя… За все годы, что я наблюдаю за ним, сегодня вечером он, кажется, впервые полностью потерял контроль над собой». Когда фюрер сошел с трибуны, «Геббельс вскочил и прокричал: “Одно бесспорно: 1918-й никогда не повторится!” Гитлер посмотрел на него снизу вверх с диким нетерпеливым выражением глаз, так, как будто это были те слова, которые он искал весь вечер и не смог найти. Он вскочил на ноги и с фанатичным огнем в глазах, который я не забуду никогда, сильно размахнувшись, ударил правой рукой по столу и прокричал во всю глотку: “Да!” После этого тяжело опустился в кресло в полном изнеможении»[117].
4. Самообман и вероломство
Казалось, Чемберлен действительно верил, что в Мюнхене он обеспечил «мир для нашего поколения». Как он позднее писал архиепископу Кентерберийскому: «Я искренне полагаю, что мы наконец открыли путь к общему умиротворению, которое только и может спасти мир от хаоса»[118]. Судя по эйфории, с которой его приветствовали по возвращении из Мюнхена, большинство британцев поначалу были готовы разделить его заблуждение. На Даунинг-стрит, 10[119], пришло более 20 000 хвалебных писем, а также поразительное количество самых разных подарков – от рыболовных удочек и зонтов до роскошного фортепиано и пары голландских сабо. Король Георг VI и многие другие члены королевской фамилии направили премьер-министру свои поздравления. В парламенте царило такое же подхалимство. В этой возбужденной атмосфере на противников умиротворения, которые составляли меньшинство как в палате, так и в обществе, сыпались обвинения в предательстве интересов страны. Дафф Купер (подавший в отставку со своего поста в правительстве на следующий день после Мюнхена) был одним из тех, кого обвинили в измене. Черчилль, также удостоившийся этого ярлыка, отплатил клеветникам той же монетой, сравнив одного коллегу-консерватора с «рыбной торговкой», которая не стесняется в выражениях. За стенами Вестминстерской оранжереи общественные настроения также не отличались сдержанностью. По наблюдению писательницы Барбары Картленд, «обычно спокойные и аполитичные люди вдруг стали терять самообладание, яростно набрасываться на тех, кто с ними не соглашался, грубить и хамить по малейшему поводу»[120].
Эти настроения быстро рассеялись. После массового ликования нация испытала похмелье, как будто перебрала с крепким коктейлем. Когда появились первые сомнения, чувствительный премьер-министр стал мелочно-вспыльчивым. Он гневно обрушивался на своих критиков в палате общин, посмевших утверждать, что нацистам нельзя больше потакать и что Великобритания должна перевооружиться для противостояния агрессору. В одном из нескольких похожих по содержанию писем сестре Иде, с которой он нередко делился своими самыми сокровенными мыслями, Чемберлен не мог сдержать своей обидчивости, часто мешавшей ему здраво судить о происходящем. Он жаловался, что Черчилль и его сторонники «сплели самый настоящий заговор»[121] против него.
Желчная злоба Чемберлена была поразительной. Вопреки тем самым нормам, в нарушении которых он обвинял Черчилля, он сам был близок к организации заговора. Хотя он, как и многие, был возмущен антисемитскими бесчинствами Хрустальной ночи, это не заставило его отказаться от политики умиротворения нацистов. Но в накаленной обстановке он вынужден был действовать скрытно. Не поставив в известность своего министра иностранных дел лорда Галифакса (который уже начал сомневаться в правильности выбранного курса), он санкционировал установление тайных каналов связи с Берлином. Через посредников, взявших на себя роль его эмиссаров, он пытался от своего имени убедить фюрера отказаться от территориальных притязаний и работать вместе с ним над поддержанием мира, который Чемберлен все еще надеялся построить на хрупкой основе Мюнхенского соглашения. После того как однажды (29 ноября 1938 года) Форин-офису – с помощью службы контрразведки MI5 – стало известно об особенно вопиющем примере двойной игры Чемберлена, Галифакс предъявил ему доказательства, не раскрывая их источника. Премьер-министр сделал вид, что ничего не знает об этих контактах, заявив, что информация министра иностранных дел «ошеломила» его. Галифакс предпочел ему поверить[122][123].
К тому времени Гитлер уже не пытался скрывать свое безумное мировоззрение. Обращаясь к 3600 молодым офицерам 18 января 1939 года в величественном Мозаичном зале новой рейхсканцелярии, построенной Альбертом Шпеером, он потребовал от них «безусловной веры» в то, что «наш рейх однажды станет доминирующей державой в Европе», и заявил, что намерен «непреклонно стремиться к тому, чтобы сделать германский вермахт самой сильной армией мира»[124]. Двенадцать дней спустя, 30 января 1939 года, в своей речи, обращенной к полному энтузиазма рейхстагу, он пошел еще дальше, открыто связав свою мечту о Lebensraum с намерением «уничтожить» евреев[125]. Если разжигающая войну «еврейская пресса» и ее политические союзники в США и Великобритании встанут на пути германских устремлений, Третий рейх будет готов дать отпор: «Если международным еврейским финансистам Европы и других частей света удастся снова развязать мировую войну, – предостерегал он, – итогом будет не большевизация Земли и, соответственно, победа еврейства, а уничтожение еврейской расы в Европе»[126]. А 10 февраля 1939 года, обращаясь к высокопоставленным офицерам армии, он заявил, что будущее Германии
