Литвинов перехватил дипломатическую инициативу через несколько дней после аншлюса. На пресс-конференции, состоявшейся 17 марта 1938 года в Москве, он предложил создать антинацистский союз, который мог бы удержать Германию от дальнейших агрессивных шагов. Реакция Чемберлена была холодной и враждебной. В своей бессвязной речи в палате общин премьер-министр резко отклонил советское предложение, расценив его как попытку «заранее договориться друг с другом о сопротивлении агрессии… что правительство Его Величества со своей стороны не склонно принять»[138]. Советский посол Майский, заметивший, что премьер-министр «весьма полнокровно ощущает, что СССР – вот основной враг»[139], был недалек от истины. В личном письме своей сестре Иде, написанном за несколько дней до выступления в палате общин, Чемберлен высказал свою уверенность, что русские «скрытно и изобретательно используют все возможные закулисные средства, чтобы вовлечь нас в войну с Германией»[140].
Литвинов не сдавался. Год спустя, в апреле 1939-го, когда Европа оказалась на пороге войны из-за Польши, он предпринял еще одну попытку. На этот раз он предложил заключить англо-франко-советский пакт, который смог бы удержать Гитлера от дальнейшей агрессии, обеспечив «взаимную поддержку и гарантии» государствам Центральной и Восточной Европы. По словам Александра Кадогана, постоянного секретаря заместителя главы МИДа Галифакса, министр иностранных дел был «совершенно непохож на человека, которым он был год назад» и, судя по всему, был готов «способствовать потеплению» отношений с Россией и со временем отправить своего представителя в Москву[141]. Несмотря на это, первоначальной реакцией Великобритании на советскую инициативу, передача которой заняла три недели, был ледяной холод. Все еще преобладали неприязнь и недоверие. С сухой чиновничьей беспристрастностью Кадоган резюмировал точку зрения МИДа, заметив, что «предложение русских крайне несвоевременно. Мы вынуждены взвешивать, с одной стороны, выгоду данного Россией на бумаге обещания вступить в войну, а с другой стороны, ущерб от открытого партнерства с Россией»[142]. По словам одного высокопоставленного чиновника министерства Лоуренса Кольера, в настроении кабинета министров преобладал еще более откровенный цинизм. В записке своему коллеге Уильяму Стрэнгу он отметил, что политика Чемберлена продиктована «желанием на всякий случай заручиться помощью русских и в то же время сохранить свободу действий, чтобы позволить Германии двигаться на восток за счет России»[143].
Премьер-министр, который по-прежнему питал иллюзии относительно политики умиротворения, оставался твердым противником более тесных связей с Советским Союзом. Майский в укоризненной ремарке отметил, что «премьер психологически все еще не может переварить такого пакта, ибо он раз и навсегда отбросил бы его в антигерманский лагерь и поставил бы крест над всякими проектами возрождения appeasement»[144].
Несмотря на паранойю Сталина, его подозрения в адрес британского премьер-министра не были лишены оснований. Весной 1939 года, несмотря на британские гарантии Польше, он вполне серьезно рассматривал возможность того, что Гитлер и Чемберлен вновь попробуют уладить свои разногласия за столом переговоров за счет СССР. Мысль об этом подпитывала его навязчивые опасения, что Лондон будет рад остаться в стороне, когда нацисты начнут свой блицкриг на востоке, что неизбежно втянет Советский Союз в военный конфликт, к которому тот не был готов. Столкнувшись с нежеланием Великобритании действовать решительнее, Кремль – как выяснили британские разведывательные службы – уже принял решение положительно откликнуться на осторожные инициативы Берлина.
Желая во что бы то ни стало избежать втягивания в войну, Москва начала действовать одновременно по двум направлениям, ведущим в противоположные стороны: в Лондон и в Берлин. Следуя второму из них, в начале мая Сталин подал недвусмысленный сигнал нацистскому руководству, публично и жестко сняв с поста Литвинова, который был одним из главных сторонников и архитекторов коллективной безопасности и еврейское происхождение которого часто становилось объектом антисемитских насмешек в Германии, где его называли не иначе как Финкельштейн-Литвинов. С привычной бесчувственностью Сталин сфабриковал против своего министра иностранных дел обвинение в измене, которое было настолько притянутым за уши, что даже его карманный суд не смог этого проглотить. Возможно, по этой причине или – что более вероятно – из-за того, что Литвинов располагал ценными контактами на Западе, ему сохранили жизнь. Он стал «пустым местом», пока два года спустя не был реабилитирован и назначен советским послом в Соединенных Штатах.
На смену Литвинову в должности народного комиссара иностранных дел пришел председатель Совета министров СССР Вячеслав Молотов, который за предыдущие годы проявил себя как один из самых кровавых и деспотичных соратников Сталина. Получивший прозвище «каменная задница» (якобы за то, что Сталин нередко давал ему – фигурально выражаясь – пинка под зад, а еще потому, что он мог «пересидеть» на переговорах любого собеседника), Молотов был чрезвычайно могущественной фигурой в Политбюро. Холодный, циничный и непреклонный, по стилю и мировоззрению Молотов резко отличался от своего предшественника. Там, где Литвинов был мягок, Молотов проявлял жесткость; если первый брезговал диалогом с нацистами, последний не испытывал по этому поводу никаких сантиментов; если прошлый министр считал «коллективную безопасность» в форме партнерства с Великобританией и Францией наилучшим способом избежать войны, то Молотов насмехался над неловкими попытками своего предшественника наладить отношения с Лондоном и Парижем.
Отставка Литвинова и назначение Молотова вызвали в Вестминстере настоящий переполох. Поэтому позиция Черчилля, который 19 мая 1939 года в палате общин решительно высказался в поддержку союза Великобритании с СССР, чтобы предотвратить возможное сотрудничество между Берлином и Москвой, встретила там растущую поддержку. «Этот союз [в перспективе] имеет единственную цель: сопротивление новым актам агрессии и защиту жертв агрессии, – настаивал он, а затем риторически вопрошал: – Что не так с этим очень простым предложением? Здесь у нас спрашивают: “Можете ли вы доверять советскому правительству?” Думаю, в Москве спрашивают: “Можем ли мы доверять Чемберлену?” Надеюсь, что ответ на оба вопроса будет положительным. Я искренне на это надеюсь»[145]. Начальники штабов, которые раньше были категорически против союза с СССР и в то же время опасались сближения между Москвой и Берлином, по словам Кадогана, также пришли к «безоговорочному» принятию этого союза. Даже МИД, где антибольшевистские настроения были по-прежнему очень сильны, неохотно пришел к такому же выводу. Поскольку большинство в кабинете министров разделяло это убеждение, премьер-министр испытывал нарастающее давление в пользу смены курса[146].
Но Чемберлен был крайне упрям. Вернувшись 20 мая после встречи с ним, Кадоган записал в дневнике: «В своем нынешнем настроении премьер говорит, что предпочтет подать в отставку, нежели подписать договор о союзе с Советами»[147]. Как будто копируя Сталина, подозревавшего, что Великобритания может вступить в сговор с нацистами для уничтожения СССР, Чемберлен писал: «Я не могу избавиться от подозрения, что они [Советы] больше всего желали бы видеть, как “капиталистические” страны рвут друг друга на части, оставаясь при этом в стороне»[148]. Но даже он не мог игнорировать настроения в обществе и в парламенте, а также внутри правительства. Через несколько дней после резкого выпада Черчилля в палате общин он неохотно дал добро на официальные переговоры о заключении трехстороннего союза между Великобританией, Францией и СССР. Москва явно была уверена, что перед лицом этой неформальной коалиции Гитлеру придется пойти на попятную. Подобного же мнения, согласно записям Галифакса, придерживался и британский премьер-министр: «Герр Гитлер не дурак и никогда не ввяжется в войну, которую наверняка проиграет. Единственное, что он понимает, –
