— То есть, за ним смотрят? Полиция, да? И ждут ордера?

— Да. Можете не переживать, процесс запущен.

— А если он захочет меня убрать? Успеет?

— Нет. Вы для него — совершенно темная лошадка. Понимаете, тут главное, все сделать одновременно, комплексно, так сказать… — мужчина вновь пускается в подробные объяснения, призванные, скорее, меня убедить, что все схвачено, чем реально пролить свет на саму ситуацию.

А я смотрю в окно, понимая со всей очевидностью: я попала.

Причем, не сейчас даже, а, наверно, сразу, когда, вместо того, чтоб в полиции настаивать на аресте этой твари, я почему-то поверила в обещания, по сути, совершенно незнакомых мне людей.

Когда пошла у них на поводу.

Конечно, мне оправданием может служить состояние аффекта, которое потом в птср вылилось, пусть и не ярко выраженный, но вполне диагностируемый.

Но все равно… Дура же я какая. И была, да и осталась ею.

И что теперь делать, непонятно…

Самый простой вариант: следовать плану этих мужиков и надеяться, что я, в итоге, останусь в живых. Плыть по течению.

Но что-то, чем больше я в это влипаю, тем больше понимаю, что никому не интересна. Нет, пока я тут и не дала показания, меня будут беречь.

И, скорее всего, до вынесения приговора тоже постараются дотянуть.

А вот после…

Это не программа защиты свидетелей, про которые красиво снимают фильмы не у нас. Это — просто частная инициатива, направленная на то, чтоб утопить конкурента. Причем, я даже не смогу, в случае необходимости, свидетельствовать о заказчике этого всего.

Просто потому, что сама с ним не разговаривала и только догадываюсь, кто это.

Я нужна, как прямой свидетель. И, скорее всего, у них имеются и косвенные доказательства. Например, записи с видеокамер, которыми был оснащен папин центр. В кабинете у него, конечно же, камер не было, а вот коридор, входная зона, операционные…

Я не знаю же всей полноты картины. И знать не хочу, вот честно.

Почему-то, когда год назад я оплакивала папу, то безумно, просто до ужаса, хотела отомстить. А после… Что будет со мной после, я даже не задумывалась.

Главное, чтоб этот урод заплатил за все.

И мне очень твердо это пообещали.

А вот теперь, сидя в кабинете и глядя на холодную питерскую весну, я понимаю, что как-то все… Не так.

Может, я, к стыду своему, перегорела, может, просто устала.

А, может, тишины хочу.

Спокойствия.

Крепких надежных объятий моего Зевса Громовержца. Чтоб просто закрыть глаза и утонуть в его руках. Забыть обо всем.

И знать, что я в безопасности.

Что никто и никогда ничего со мной плохого не сделает!

Желание увидеть его, снова обнять, да посмотреть хотя бы, настолько острое, что я поднимаюсь и иду к двери.

— Вы куда? — удивленно спрашивает мужчина.

— Мне… Позвонить.

— Нет, Алевтина Семеновна, это пока что недопустимо.

Я останавливаюсь, глядя на ручку двери, за которую уже успела схватиться.

Да, недопустимо.

Мне объяснили, когда везли сюда.

Телефон заставили оставить в кабинете… Как и все остальное.

Потому что врача Валентины Сергеевны теперь больше нет. И из прошлой жизни ей ничего не потребуется.

Все так быстро случилось, так неожиданно, что я даже сообразить толком не успела, что надо делать. Верней, мне не дали соображать.

Прилетели, вывели из кабинета, позволив лишь пальто накинуть, и увезли.

Уже в вертолете я опомнилась и попросила телефон, чтоб позвонить Зевсу. Хотя бы голос его услышать, хотя бы “прощай” сказать!

Не позволили.

Нельзя.

Никаких следов, ничего.

Была врач в местной маленькой больничке, и нет ее больше. Все, уехала. Перевели.

Именно такая будет версия для сотрудников больницы, для руководства всех местных населенных пунктов, для жителей. Для Зевса моего.

Что он подумает?

Будет ли искать?

Наверно, будет…

Меня уверили, что потом, после завершения всего, я смогу позвонить, объяснить. И вообще, буду вольна делать все, что мне захочется, потому что к прежней жизни вернусь. С прежним именем и прочим. Квартира же осталась в Питере. И доля в отцовском бизнесе… Должна была. Я же не умерла. Наследства меня никто не лишал. Что там от этого бизнеса осталось, конечно, большой вопрос, который меня, если честно, сейчас вообще не занимает.

Наверно, партнер отца все активы перевел на себя…

Но квартира, дача в Стрельне…

Мне есть, куда возвращаться.

Но желания нет.

А вот желание позвонить, голос услышать…

Есть. И непреодолимое.

В конце концов, кому какое дело до звонка неприметной Валентины Сергеевны? Никто же за мной не следит… Пока.

— Почему? — поворачиваюсь я к мужчине.

— Потому что до окончания процесса вы не должны ни с кем выходить на связь. Это не безопасно. В первую очередь, для вас. И для того, с кем вы намерены пообщаться.

— А он тут причем? Я просто скажу, что со мной все… — пытаюсь объяснить я вполне логичные вещи, но меня прерывают.

— Алевтина Семеновна, тот, против кого вы будете свидетельствовать, крайне серьезный человек. И на кону будет стоять не только его политическая карьера, но и его свобода. Как вы думаете, что он сделает для того, чтоб надавить на вас? Если узнает, что у вас есть… определенные слабые места?

Ох… черт…

— Когда все закончится, вы сможете делать любые звонки. И вернетесь к своей прежней жизни.

Если мне… позволят это сделать.

И если Зевс, по прошествии стольких дней, вообще захочет меня слышать.

Но, скорее всего, не позволят.

Я попала.

Тот, против кого я буду выступать, наверняка, захочет отомстить. Даже после вынесения приговора, когда надобность во мне отпадет, и меня отпустят на все четыре стороны.

Я выйду за порог здания суда.

И окажусь один на один со своей новой реальностью.

И в ней не будет папы, который всегда защищал.

Работы, привычной и любимой.

И сурового бога грома и молний, пусть и недолго, но так ярко сверкнувшего в моей жизни. Заставившего всю ее пересмотреть, по-другому на нее взглянуть.

И я рада, что это все было у меня.

Папа, даже после смерти, помог мне, привел в руки самого невероятного человека из всех, что я видела когда-либо.

И этот человек берег меня.

Как мог.

39. Большой. Забрать свое

— Большой, ты не прав. От нервов никому еще легче не стало.

Бешеный Лис, единственный, пожалуй, кто может мне говорить в