— Как ты вообще такое допустил? — вопрос вырывается у меня помимо воли, не успеваю удержать язык за зубами. Хотя, по большому счету, это вообще не мое дело! И не мне судить. Но просто, зная характер моего Громовержца, это очень странная ситуация.

— А что я мог сделать? — вздыхает Зевс, чуть хмурясь, откладывает телефон и подтягивает меня выше по себе, чтоб смачно поцеловать в макушку, — я же ее когда нашел, они уже рядом отирались… Мелкие гаденыши. Я тогда растерялся просто. Не смог правильно среагировать… Короче, грустная история. А потом поздно стало. Они ее, оказывается, еще с первого курса пасли… Пасли-пасли… И выпасли. Пастухи, мать их…

Историю обретения Зевсом дочери я в общих чертах знаю, а вот про то, каким образом вообще все так закрутилось, что появилась эта странная, но очень любящая ячейка общества, не в курсе, потому для меня это ново и любопытно.

А еще вспоминаю, как радовался темноволосый здоровяк Алексей дочери, как бережно держал ее в своих огромных лапах. Впрочем, второй парень, смазливый блондин Игнат, на Алису смотрел, как на восьмое чудо света. И отец его, жесткий, пугающий мужик с энергетикой холодного питона, тоже улыбался, глядя на маленькое сморщенное еще личико девочки.

— А как Игнат отнесся к новости?

— Нормально, — пожимает плечами Зевс, — они ее делят все равно, чуть ли не до драки каждый раз, когда гулять собираются. Из-за коляски в магазине чуть не подрались, в итоге, две купили. И возят теперь Алиску то в одной, то в другой… По этому их гребаному парку возле дома Бешеного. А я говорил, что надо у меня тут жить. Тут и воздух лучше, чем в их городишке… Ну вот че там хорошего? Река эта, лес… Нахрен это все? У меня тут сосны! И кислород! И вообще… Безопасность…

Чувствуется, что мой Зевс на проторенную дорожку ступил, лицо чуть расстроенное, как у ребенка, которому мало дали поиграть с любимой игрушкой.

Он скучает очень по дочери и внучке. И любыми путями стремится их под свое крыло заполучить.

Я понимаю, что не хочу его расстраивать, потому перевожу разговор.

Переворачиваюсь на живот, веду по широченной, заросшей волосом груди, натыкаюсь на уже знакомый шрам. В районе сердца.

Трогаю его, глажу… Вопросов не задаю. Просто чуть успокаиваю тактильностью.

И Зевс смягчается, перестает рычать расстроенно, выдыхает.

— Это еще в Чечне, — бурчит он, ловит мои пальцы, целует, щекоча бородой подушечки, — рядом с сердцем осколок. От гранаты. Чуть выше — и все, пиздец…

— Ничего себе… — вздыхаю я, — хирург чудо сотворил…

— Это точно, — кивает Зевс, — говорили, долго со мной возился. Меня на столе еще два раза реанимировали… Если бы не он… А я его потом не нашел, прикинь?

— Почему?

— Да… Сначала долго восстанавливался… Меня же увезли, а он там остался, в том госпитале… А потом выписали и домой отправили. Я решил, что, как приеду домой, непременно запрос подам, имя-то я его знал… Но приехал, а тут мама, то да се… Закрутился с братвой. А потом — зона. И все.

— А сейчас?

— Ну… — вздыхает Зевс, рассеянно поглаживая меня по спине, — а сейчас опоздал я, Воробушек. Он умер уже. Сердце не выдержало. Мое сердце спас, а у самого… Кстати, ты, может, слышала про него? Говорили, охеренный хирург был, совладелец клиники… Костров Семен Валентинович. Он из Питера. Слышала?

— Нет… — я стараюсь отвечать ровно, голос держать, контролировать. И кладу голову на мерно поднимающуюся и опускающуюся грудь Зевса.

Под моим ухом бьется сердце, спокойно, мощно.

И мне странно думать, что этого могло бы не быть в моей жизни.

Если бы много лет назад у отца дрогнула рука…

36. Это в моей жизни

Разговор грузит меня на пару часов, но не потому, что неожиданно, на краю мира, блин, в лесу глухом, встречаю человека, которого спас папа. Таких, на самом деле — вагонище, и не только в чеченскую, но и после, так что тут не особо удивительно. Внезапно, это да.

Но не удивительно.

Но, наверно, рана в сердце все еще невероятно глубока, и я не могу перестать думать про папу, про то, что, если бы в тот день я поступила иначе, и пришла бы попозже, например, или закричала, или хотя бы что-то сделала, кроме того, чтоб трусливо прятаться, то, может, он остался бы жив.

Не стали бы убивать при свидетелях, например. Или разговор прошел бы не на такой острой ноте…

Но все случилось так, как случилось.

И папу уже не вернуть.

Его клинику, дело его жизни — не вернуть.

Да и меня… Меня тоже.

В тот день, когда его убили, меня тоже убили, получается.

И не факт, что дадут воскреснуть.

По крайней мере, чем больше времени проходит, тем больше у меня сомнений на этот счет.

Человек, убивший отца, сейчас на всех таблоидах Питера. Баллотируется куда-то там.

И даже я, не особо знакомая с внутренней кухней этих мероприятий, понимаю, что сам по себе он этого делать не сможет. Что за ним, за его лицом на таблоидах, за его фигурой, которую двигают изо всех сил к государственной кормушке, сидят люди, многое поставившие на то, чтоб он занял свое место там, где требуется сейчас.

Значит, под него уже взяты кредиты, подписаны договоренности, созданы, вероятно, фирмы для подрядов и субподрядов и прочее.

И, если я сейчас выползу на свет божий со своими откровениями, то меня просто закопают. Или вон, в Неву кинут, предварительно распихав по нескольким пакетам. У нас это дело привычное, как-то тянет местных удобрить реку таким вот интересным способом. И криминальный элемент, которому поручат мое убийство, явно не будет отходить от традиций.

Я не знаю, чего ждут люди, спрятавшие меня сюда. Наверно, непосредственно, выборов, чтоб ударить в тот момент, когда уже ничего нельзя сделать, не успеть просто.

Но иллюзий насчет собственной безопасности после того, как появлюсь в суде и дам показания, не испытываю.

Здесь у меня другое имя, другая жизнь, биография, прошлое… Боже, да я даже не Валентина!

Тиной меня звал папа. А мама, папа говорил, Алей. Имя, данное в честь прабабушки, Алевтины, много крови попортило, пока в школе училась.

Но я отбивалась, как умела. А умела я неплохо. Папа сына хотел. И не оставлял надежды меня воспитать правильно. Так что я была, хоть и мелкая, но бешеная и прыгучая. Счастливое школьное время, да…

Да и сама жизнь,