– Почему она не отвечает? – жалобно всхлипывает она.

– Не знаю.

Эти слова будто возвращают ее на землю, и Луна, резко выпрямив спину, встает, поправляет хвост и пальцем вытирает потекшую тушь. С фальшивой улыбкой на губах лучшая подруга заявляет:

– Ну и ничего страшного, даже наоборот, хорошо, что она все отменила, иначе я пропустила бы эту вечеринку.

Глядя на свое отражение в зеркале, она начинает подкрашивать губы.

– Луна, ты имеешь полное право злиться.

– Зачем? В конце концов, в этот раз она мне хотя бы эсэмэску прислала. Тупую эсэмэску, – повторяет она с горьким смешком, от которого у меня внутри холодеет. – Папа взбесится, что зря покупал теплые вещи, но однажды они мне пригодятся, правда же? Мы с тобой вместе в Нью-Йорке, помнишь?

– Мне жаль.

Это все, что я могу сказать. Мне казалось, что я смогу перевязать ее раны и облегчить боль, как это делала она. Я хотел бы помочь ей, забрать себе часть ее боли. Хотел бы, чтобы она кричала, чтобы выплеснула весь гнев, что теснится в груди, но моя Луна упрямо продолжает держать себя в руках и улыбаться.

Это же я, Луна. Ты можешь показать мне весь мрак, который пожирает тебя изнутри, и я все равно тебя не оставлю.

– Оставь свою жалость себе, Лиам, – сухо говорит она, прежде чем воскликнуть: – Мне уже не шесть, чтобы спрашивать у папы, когда мама вернется! Или не засыпать по вечерам, пока он не уснет, из-за страха, что и он меня бросит! Или лежать по ночам с открытой дверью и каждую минуту, когда он проходит мимо, говорить «спокойной ночи, папочка», просто чтобы убедиться, что он никуда не делся!

Она кричит так надрывно, что я вздрагиваю. Ее тело сотрясает дрожь, а лицо заливают слезы. Быстро иду к ней, чтобы обнять. Никто не заслуживает такой боли. Наши родители должны любить и поддерживать нас, а не портить жизнь.

Но когда я прикасаюсь к ней, она отшатывается от меня.

– Да и зачем она мне нужна? – шипит она с презрением. – Ее не было рядом, когда у меня начались месячные, она не учила меня краситься, и я все равно справляюсь, правда же? Знаешь, как трудно выщипать себе брови и не послать все к чертовой матери в процессе, Лиам? Ее не было рядом, когда я училась читать. Не было, когда я училась причесываться.

Ее голос ломается, и она падает на колени передо мной. Опускаюсь рядом и сжимаю ее в объятиях как можно крепче, чтобы показать, что она не обязана страдать в одиночестве, что я понимаю ее, как никто другой, что мой отец тоже был полным дерьмом. И что, если она будет меня любить, я всю жизнь положу на то, чтобы залечить эту страшную рану.

Целую соленые дорожки на ее щеках, и она утыкается носом мне в шею. Земля уходит из-под ног, когда через несколько минут тишины она спрашивает:

– Что я такого сделала? Почему она меня не любит?

Мое сердце разбивается на миллион осколков. Взяв ее на руки, поднимаюсь с пола и ложусь на кровать. Она кладет голову мне на грудь, и я глажу ее по волосам, пока мы оба оплакиваем бросивших нас родителей.

– Я люблю тебя, Лу… Ad vitam æternam.

В тот вечер она еще не знала, насколько это правда.

Глава 27. Луна

– Моя мать забеременела и ставит карьеру на паузу, чтобы заняться ребенком.

Хватка Лиама становится сильнее. Он несколько раз открывает и закрывает рот с таким ошарашенным видом, что становится похож на оленя, замершего в свете фар. Впрочем, хуже меня отреагировать уже невозможно.

Вчера вечером Круэлла явилась раньше времени с натянутой улыбкой и пакетами еды. Я впустила ее под встревоженными взглядами друзей, которые не собирались уходить, не убедившись, что я в порядке.

– В кухне есть чеснок, если что, – шепнул мне Трэвис, прежде чем свалить.

Круэлле явно было что сказать о моей квартире, грязной посуде в раковине и еде на журнальном столике. Но она промолчала. Это было так невероятно, что на Карибах, должно быть, пошел снег. Оставив ее в гостиной, я отправилась переодеться, а когда вернулась, мы, соблюдая жизненно важную дистанцию, устроились на диване. Пока Круэлла доставала суши всех видов, большая часть из которых была с авокадо, я вертела в руках пульт от телевизора и боролась с желанием запустить им в нее. Представив, с каким звуком он врезался бы ей в голову, еле подавила дикий смех, рвущийся из груди.

– У меня аллергия на авокадо, – просто сказала я. – И на сою.

Она поджала губы так, будто я выдала какую-то чушь. А с другой стороны, откуда ей было знать? Для этого нужно было хоть немного интересоваться жизнью дочери.

– Ты уверена?

Мне захотелось выдернуть ей все ресницы, одну за одной. Что за тупой вопрос?

– Нет. Давай я попробую, вдруг что-то перепутала.

Я наклонилась к столу, когда она, раздраженно вздохнув, вырвала суши из моих рук.

– Раз ты так говоришь, я тебе верю, Луна.

Чтобы успокоить бешено бьющееся сердце, я принялась напевать про себя песню. Эта женщина явилась без приглашения, несмотря на то что я несколько недель ее игнорировала, и теперь смеет пассивно-агрессивно себя вести. И чему я до сих пор удивляюсь?

Я отложила в сторону суши, которые рисковали меня прикончить, и мы молча поели. Ну я поела. Эмма просто сидела с такой прямой спиной, будто кол проглотила, и оглядывалась по сторонам, морща нос. Я знала, что она мысленно критиковала все – от декора квартиры до квартала, в котором она расположена.

– Почему ты не ешь?

– Мне нельзя.

Я устало вздохнула.

– Ты на новой диете, и на ней можно только нюхать еду или смотреть на нее?

Насмешка в моем тоне ее ни капли не смутила.

– Я беременна.

Зернышко риса вдруг встало поперек горла, заставив жутко закашляться. И я кашляла, чтобы не свернуться в клубочек на полу и не заплакать.

Беременна.

Беременна.

– Беременна? – выдавила я так, словно мне