Обнаружили и, можно сказать, достали с того света. По словам врачей, пульс едва прощупывался, и это уже можно было назвать чудом. Ведь в тех условиях, в которых Дима пробыл четверо суток без еды и воды, выжить было практически невозможно.

Но мой муж выжил.

Он справился.

Он выдержал.

А потом просто взял и приказал ни за что не подпускать меня к себе.

Вот такая чудная история.

Узнав, что он выжил, я жаждала ракетой полететь к нему, где бы он ни был, чтобы увидеть, побыть рядом, поддержать и помочь на всех стадиях восстановления, но ему ничего этого не надо. Дима не хочет меня видеть. Слышать, впрочем, тоже. И сообщать о том, как он себя чувствует и где находится, не планирует даже по телефону, и я ничего не могу с этим поделать, хотя пыталась. Несколько раз. Говорила с Владом, упрашивала его поступить наперекор словам Димы и отвезти меня к нему. Но увы, уговоры не принесли никаких результатов. Побег бы тоже не принес ничего, кроме усиления надзора надо мной, поэтому мне пришлось сдаться, принять факт, что Диме нужно время без меня, и злиться… злиться… злиться… и, разумеется, винить себя.

Давид умер в том железном ящике. Умер на глазах у Димы!

Ужас. Трагедия. Кошмар, который не пожелаешь даже врагу. Я не представляю, каково это – смотреть, как твой брат умирает рядом с тобой, и не иметь возможности ему помочь. Видеть, что жизнь гаснет в его глазах, и бездействовать, а потом неизвестно сколько часов находиться рядом с ним и бороться за свою жизнь, пока жена тем временем…

Меня передергивает, всхлип сменяется гневным, почти животным криком. Голову снова забивают кадры со мной и Власовым, кожа начинает жечь и чесаться, будто покрываясь невидимыми волдырями в каждом месте, где меня касался Александр.

А он касался меня везде. По-всякому.

Невыносимо. Тошно. И адски мучительно. Организм пытается справиться с болью, но через мгновение усердной работы понимает, что вот-вот взорвется, если не выпустит весь разрушительный смерч на волю.

Я хватаю первую попавшуюся под руку вещь, даже не разбирая что это, и бросаю ее в стену. А за ней еще одну и еще. Кричу и плачу. Ругаю себя и проклинаю Власова. Потом себя. И снова Власова. Крушу всю комнату, разбрасываю вещи, переворачиваю стулья, но злости меньше не становится. Хочется содрать с себя всю кожу, еще двести раз умыться или стереть к чертям память. Хочется крушить еще и еще, пока сил совсем не останется, а голос не сорвется от перегруза. И, наверное, я бы продолжила и дальше громить свою спальню, однако тоскливый скулеж Волчка пробуждает меня из морока злости, я и останавливаюсь.

Встряхнув головой, будто прозреваю и возвращаю способность слышать. Бросаю взгляд на Волчка и замираю.

Боже… Маленький мой.

К счастью, я ничего не бросила в его сторону и никак не задела, но вид того, как он продолжает сидеть возле двери и трясется от страха, хлопая своими тоскливыми глазками, режет меня живьем.

– Прости… Прости меня, хороший мой, – охрипшим после криков голосом извиняюсь я, делая шаг к щенку, и тот начинает трястись еще сильнее, разбивая мне сердце точно так же, как я несколько секунд назад разбивала вазы и декоративные элементы. – Не бойся меня, Волчок. Умоляю, не бойся. Я не сделаю тебе больно, – успокаивающе произношу я, медленно подбираясь к щенку.

Слава богу, он позволяет. Я подхожу к моему мальчику и опускаюсь рядом с ним на колени. Касаюсь мягкой шерстки и продолжаю повторять:

– Прости меня… Прости… Прости… – обращаюсь к малышу, а в уме – к Диме, обнимаю его, представляя, что обнимаю мужа, но увы, не получаю прощения.

Ни через пять минут, ни через час, ни вечером, когда заставляю себя выйти на прогулку с Волчком. Ни ночью, когда лежу с ним в обнимку и смотрю в окно на звездное небо. Ни на следующее утро, когда яркие солнечные лучи раздражают не только воспаленные глаза, но и меня. Ни через три дня моей затворной, одинокой жизни на вилле, каждая секунда которой пропитана мучительным ожиданием.

Я не могу себя простить.

Сколько ни пытаюсь. Не могу.

Думаю, и Дима не сможет.

Возможно, это и является главной причиной, почему он отказывается выйти со мной на связь. Ему противно на меня смотреть. Что ж… Мне тоже противно на себя смотреть. Но рано или поздно ему придется со мной встретиться. Хотя бы для того, чтобы сообщить о разводе.

Я так долго мечтала его получить, а теперь при мысли о расторжении брака все нутро крошится как штукатурка и по частям валится на пол.

Как иронична и забавна наша жизнь. Стоит перестать чего-то хотеть, и ты сразу это получаешь. Осталось только дождаться момента, когда мне об этом сообщат.

Чем я и занимаюсь уже которые сутки кряду. Почти все время провожу в своей спальне, где либо лежу, глядя в потолок, либо сижу, уставившись в окно. Выхожу только для того, чтобы прогуляться по саду с щенком и заставить его поесть и попить, при этом каждый раз думаю о том, как Дима голодал несколько суток, пребывая в удушливом пекле. И так по кругу. Есть не могу. Спать – тоже. По этим причинам довольно быстро превращаюсь в туго думающее зомби. И, наверное, поэтому очередным тоскливым вечером не сразу улавливаю причину внезапно усилившейся активности Волка.

За минувшие дни он вообще не лаял, только скулил, а сейчас начинает орать как сумасшедший, прыгая по кровати и по мне, как зайчик.

– Что с тобой? – с трудом отклеив себя от матраса, поворачиваю голову и смотрю на сорванца. Заметив на себе мой взгляд, он тут же спрыгивает с кровати и бежит к двери спальни, начиная скакать возле нее.

Десять секунд – столько требуется моему изнуренному мозгу, чтобы осмыслить, что происходит. Больше не задаю Волку вопросов и не произношу ни слова. Переполняюсь силами до краев и вскакиваю с кровати подобно щенку и лечу к нему. Открываю дверь, и мы вместе рвемся на волю, как будто наперегонки бежим, желая первыми достигнуть желанной цели.

Но, разумеется, Волчок оказывается быстрее. Не только потому, что он собака, но и потому что не тормозит резко на вершине