– Тогда ты попытался взять всю вину на себя, чтобы родители не наказывали меня.

– Этой детали я уже не помню.

– А я помню, – его сиплый голос разбавляется хриплым выдохом. – Я помню все разы… когда ты пытался… защитить меня, хотя я этого даже не просил.

– Ты тоже много раз выручал и защищал меня.

– Потому что я хотел быть… таким же хорошим братом… каким был ты, – прерывисто сообщает Давид со слабой улыбкой и наконец переводит мутный взгляд на меня, пробивая в моей груди дыру, размером с гребаный Юпитер.

Потому что вижу в его глазах прощание, которое ни за что не стану принимать.

– Не смей, блять! Не смей, Давид! Ты должен выдержать! Не поступай так со мной! – заставляю себя повысить голос, хотя сил на это абсолютно нет. – Без тебя я не вывезу все это дерьмо! Слышишь?! Не смей сдаваться! Ты должен жить!

Я повышаю громкость голоса, но брат игнорирует мои слова. Продолжает смотреть и тихо произносит сквозь хриплое дыхание:

– Ты был… последним, кто видел… Ангелину… живой.

– Не смей! Держись! Ты должен держаться! – продолжаю требовать я, хотя понимаю, что он меня не слышит. Или не хочет слышать.

– Скажи… какие были… ее последние слова? – задает он вопрос, но я не отвечаю, просто не могу.

В пересохшем горле будто застревает осколок, разрезающий все голосовые связки, ведь я прекрасно помню, что Ангел мне сказала на прощание:

«Не допусти, чтобы Давид сильно напился. Не хочу потом всю ночь с ним возиться.»

– Скажи… прошу тебя… я хочу знать, прежде… – его голос гаснет в очередном хрипе, и я мысленно заканчиваю вместо Давида.

Прежде чем уйти.

Блять!

– Давид, пожалуйста… Держись… Мы же всегда были вместе… С самого детства. И с этим мы тоже должны справиться… Вместе. Просто держись… Не сдавайся… Пожалуйста, – натуральным образом начинаю умолять брата, пусть на отшибе сознания и горит осознание, что это бесполезно.

Он уже сдался.

– Скажи, – просит он почти беззвучно, своим слабым голосом сообщая, что я не имею права продолжать молчать. Времени не осталось.

– Ангелина попросила, чтобы я передал тебе, что она будет ждать тебя дома, – без запинки вру я и чувствую, как в груди все сгорает до пепла, когда уголки губ брата едва заметно приподнимаются.

Он улыбается. Слабо.

В последний раз.

– Спасибо, – тихо благодарит он, глядя мне точно в глаза. – Говорю же… – еще тише. – Ты хороший брат, – почти беззвучно сообщает мне, что не поверил ни единому моему слову.

А дальше…

Дальше жизнь в его глазах погасает, лишая меня последнего родного человека. Я замираю и пялюсь на застывший взгляд Давида, устремленный на меня, чувствуя, как физическая боль трансформируется в нечто более сильное, всепоглощающее, невыносимое, невыразимое никакими словами… И, блять, я не сдерживаюсь. Все-таки кричу что есть мощи, начиная вырываться и выпуская из себя все, что надеялся сохранить внутри, не поддаваясь эмоциям.

Но я не смог.

Это невозможно, когда у тебя перед носом умирает твой брат, не разрывая с тобой зрительного контакта. Это невозможно, когда видишь, как в глазах человека, с которым вырос бок о бок, потухает жизнь. Это невозможно, когда понимаешь, что теперь ты остался один на один с окровавленным, бездыханным трупом, а там… за пределами этого жаркого ада моя конченая копия обманывает и использует мою жену.

Я ору, оглушаю себя своими же криками, проклинаю ублюдка, который все это натворил, еще сильнее раздираю горло и теряю последние силы. Отключаюсь. Просыпаюсь. Вижу мертвого Давида с открытыми стеклянными глазами. Опять кричу, надеясь, что, возможно, случится чудо и кто-то услышит мои крики. А когда сил не остается, хриплю, стуча цепями, пытаясь вырваться или хотя бы создать шум. Но никто не слышит. Никто не приходит. Я продолжаю задыхаться в духоте, медленно умирая от обезвоживания. Мучаюсь от жажды, жары и голода. Блюю желчью от жуткого смрада разлагающегося тела. Опять теряю сознание. Просыпаюсь. И так по кругу. Снова и снова. Снова и снова. Кажется, бесконечно.

И всю эту невыносимую бесконечность я не перестаю думать о моей девочке, вспоминая ее запах и представляя перед собой ее красивое лицо с дерзкими глазами и рыжими волосами.

Моя вздорная бестия. Строптивая и вечно недовольная ведьма.

Моя одержимость и спасение.

Мой смысл.

Только мысли о ней заставляют меня продолжать бороться до последнего, несмотря ни на что. Только желание увидеть ее врубает внутри меня какие-то немыслимые резервы сил, которые уберегают меня от смерти.

День? Два? Три? Может, и меньше…

В этой коробке невозможно уследить за счетом времени. Вполне возможно, что каждый проведенный тут час воспринимается за пять, но я продолжаю бороться за жизнь и ждать.

До последнего.

Клянусь, я жду до последнего.

А потом в этом адском душном пекле, пропахшим рвотой, испражнениями и гнилым трупом моего брата, я начинаю ощущать холод – промозглый, нестерпимый, предсмертный.

Именно в этот леденящий момент я и понимаю, что не справлюсь. Сил больше не осталось.

Пришел мой конец. А вместе с ним и конец всей династии Титовых.

Глава 49

Каролина

Где-то слышала, что слезы – безмолвный язык горя, на котором говорит только сердце, когда слова больше не могут передать всю силу боли. Но кто мне ответит, как быть, если даже слезы не способны рассказать миру о том, что творится в моей душе, пока я стою на кладбище и, словно безжизненная кукла, смотрю, как могилу засыпают землей.

Снова.

Черная одежда, толпа скорбящих людей, яркий, раздражающий свет солнца, проступающий сквозь ветви деревьев, и запах земли, свечей и цветов, которыми совсем скоро покроют место захоронения, находящееся на том же самом участке, где буквально неделю назад похоронили Ангелину и похитили Диму с Давидом.

И вот к чему это все привело…

К смерти.

Прикрываю глаза, приказывая себе даже в уме не произносить это слово, но не выходит. Кажется, оно жестяными нитками вшилось в мозг вместе с фамилией «Титов». Ее то и дело произносит кто-то из окружающих меня людей, а еще она написана на лентах, повязанных на похоронных венках.

Она везде и повсюду.

Невыносимо слышать, видеть, осознавать, что… Нет! Даже произносить это не хочу и не могу, иначе свалюсь на колени и начну выть прямо на глазах у сливок общества. Ни за что не позволю им увидеть себя сломленной и разбитой в щепки. Они не увидят истинную степень