— Убери финансирование.

— Не могу. Девочки ни в чём не виноваты. Из-за взрослых мудаков дочери страдать не должны.

Петрович кивает понимающе:

— Значит, будешь терпеть.

— Буду. Потому что выбора нет.

Ложусь на нары и смотрю в потолок. На нём кто-то нацарапал: "Свобода или смерть". Философия зека. Третьего пути не дано.

Думаю о Малике. О том, как мы познакомились, поженились, родили дочерей. Казалось, что навсегда. А оказалось — до первых проблем. Как только меня посадили, она сразу нашла замену. И не где-то далеко, а в моей же семье.

Думаю о Руслане. Младший брат, которого я вытащил из дерьма не раз. Устроил на работу, дал денег на квартиру, помог с бизнесом. А он отплатил тем, что забрал мою жену. Родная кровь, но предал как последняя шлюха.

А потом думаю об Арине. И понимаю что-то важное. Она пишет мне три года. Каждую неделю, как часы. Около ста сорока писем уже накопилось в ящике под нарами. Я их не читаю, но она продолжает писать. Не сдаётся. Не уходит к другому. Просто ждёт.

А Малика не продержалась и года.

Гордость — это роскошь, которую не могут себе позволить любящие. И сейчас, лёжа на тюремных нарах после новости о предательстве жены, я понимаю — может, Арина была права. Может, я действительно задыхаюсь в сомнениях, пока она верит.

Встаю, подхожу к ящику. Достаю стопку писем. Больше сотни конвертов. Столько раз она садилась за стол и писала мне, зная, что я не отвечу. Беру одно. Самое первое. То, которое получил три года назад.

Вскрываю. Руки дрожат — от злости на себя или от чего-то другого, не понимаю. Разворачиваю листок.

"Камран, не знаю, дойдет ли это письмо до тебя. Не знаю, захочешь ли его читать. Но должна написать. Я вернулась в Москву. Живу в старой квартире, хожу в университет. Всё как раньше, но ничего не как раньше. Потому что ты там, а я здесь. Меня вызывали в ФСБ. Допрашивали о тебе, о нас, о том, что я знаю. Я ничего не сказала. Ничего, что могло бы тебе повредить. Знаю, ты сомневаешься в моей верности. Знаю, думаешь, что я тебя предала. Но это не так. Клянусь памятью моей бабушки — это не так. Я буду ждать. Сколько потребуется — столько и буду ждать. Двадцать лет, тридцать, всю жизнь. Потому что ты — половина моей души. Напиши мне. Пожалуйста. Хотя бы одно слово. Чтобы я знала — ты жив, ты помнишь, ты не возненавидел меня окончательно. Твоя навсегда, Арина."

Читаю и чувствую — что-то шевелится внутри. Не боль. Что-то другое. Тёплое, почти забытое. Надежда, что ли.

Она ждёт три года. Малика не продержалась и года, а Арина ждёт три. Кто из них настоящая? Кто любил по-настоящему?

Ответ очевиден.

Складываю письмо обратно. Убираю в ящик. Остальные больше сотни пока не готов читать. Но одно прочитал. Это уже что-то. Маленький шаг из ада недоверия.

Петрович смотрит на меня:

— Прочитал?

— Да.

— И?

— Не знаю. Блядь, просто не знаю.

— Поверил?

— Хочу верить. Но боюсь.

Он затягивается сигаретой:

— Знаешь, Камран, страх — это нормально. Ненормально — когда страх управляет тобой. Ты три года даёшь страху управлять собой. И что получил? Жена ушла к брату. А девчонка, которая тебе верна, пишет письма в пустоту.

Его слова попадают в точку. Резко, больно, но точно.

— Что мне делать?

— Рискнуть. Поверить. Ответить ей.

— А если она врёт?

— А если не врёт? Потеряешь последний шанс на что-то настоящее.

Сижу и думаю. Три года я прятался за стеной недоверия. Три года берёг себя от возможной боли. А что получил? Предательство жены, которая оказалась ненастоящей. И упущенные три года с женщиной, которая, может быть, и есть настоящая.

Недоверие — это яд, который отравляет даже самую чистую любовь. Три года я травил себя этим ядом. И что? Легче стало? Нет. Только больнее.

— Завтра напишу ей, — говорю наконец.

— Что напишешь?

— Не знаю ещё. Но напишу. Потому что молчание меня убивает медленнее, чем пуля, но так же верно.

Засыпаю с мыслью о том, что завтра моя жизнь изменится. В какую сторону — хрен знает. Но изменится. Потому что больше так жить нельзя.

Утром сажусь за стол. Беру бумагу и ручку. Пишу первое письмо за три года:

"Арина. Получил твоё письмо. Вернее, получил больше сотни твоих писем за три года. Вчера прочитал первое. Не знаю, почему именно вчера. Может, потому что узнал — Малика вышла замуж за моего брата. И понял, кто из вас настоящая. Три года я был дураком. Берёг себя от боли, а получил её с другой стороны. Не знаю, предавала ты меня или нет. Хочу верить, что нет. Но страшно. Страшно, что поверю, а ты окажешься такой же, как все. Напиши мне ещё. Расскажи, как живёшь. Что делаешь. О чём думаешь. Может, твои письма помогут мне научиться верить снова. Камран."

Запечатываю конверт. Первое письмо за три года. Маленький шаг к ней. Или в пропасть. Узнаю, когда она ответит.

Если ответит.

Глава 26

Материнство — это когда твоё сердце ходит снаружи твоего тела на двух маленьких ножках. И ты каждую секунду боишься, что мир причинит ему боль.

Камрану-младшему три года. Три года я живу в постоянном страхе и восторге одновременно. Страхе, что не справлюсь одна. Восторге от того, что этот маленький человек — моё продолжение. Наше с Камраном продолжение.

Утро начинается в шесть. Сын просыпается с криком "Мама!" — громким, требовательным. Бегу в детскую, беру его на руки. Он сонный, тёплый, пахнет молоком и детским кремом. Прижимается ко мне, и на секунду весь мир замирает. Есть только мы двое.

— Кушать, — говорит он, тыкая пальцем в рот.

— Сейчас, малыш. Мама сделает кашу.

Иду на кухню с ребёнком на руках. Он тяжёлый — пятнадцать килограммов чистого упрямства и энергии. Сажаю в детский стульчик, включаю мультики на планшете. Он затихает, завороженно смотрит на яркие картинки.

Варю кашу, делаю себе кофе. Смотрю на сына и вижу Камрана. Каждый день вижу всё отчётливее. Те же тёмные глаза, тот же упрямый подбородок, те же густые брови. Даже характер такой же — требовательный, властный. В три года он уже знает, чего хочет, и не отступает, пока не получит.

— Мама, машинка, — показывает на полку, где стоят игрушки.

— После завтрака.

— Сейчас! — кричит он и начинает плакать.

Вот она, характер Байрамовых. Не просит — требует. Не ждёт — настаивает. Я смотрю на его красное от крика лицо и думаю: черт, это же копия отца. Того самого мужчины, который даже не знает о существовании сына.

Даю ему машинку. Он мгновенно успокаивается, возится с игрушкой, забыв про слёзы. Дети умеют жить моментом. Взрослые — нет. Мы застреваем в прошлом или боимся будущего.

После завтрака одеваю его. Это битва. Он вырывается, кричит, не хочет надевать штаны.

— Камран, стой на месте!

— Не хочу!

— Надо!

— Не надо!

Десять минут борьбы, и он наконец одет. Я вспотела, как после тренировки. Материнство — это марафон без финиша. Каждый день одно и то же, и конца не видно.

Идём гулять в парк. Он бежит впереди, я за ним, готовая поймать, если упадёт. Он уже не младенец, но ещё не ребёнок — что-то между. Такой возраст, когда они уже всё понимают, но не могут объяснить.

На площадке знакомая мама с дочкой. Мы стоим, смотрим, как дети играют в песочнице. Она спрашивает:

— А муж где? Работает?

— Да, — вру я автоматически. — Далеко. Редко видимся.

— Тяжело одной, наверное?

— Привыкла.

Что ещё сказать? Что отец моего ребёнка сидит в тюрьме? Что он не знает о существовании сына? Что я пишу ему письма уже три года, но молчу о самом главном?

Возвращаемся домой к обеду. Кормлю, укладываю спать. Два часа тишины — единственное время, когда могу подумать. Сажусь за стол, достаю бумагу.

Каждую неделю пишу Камрану письмо. Больше ста пятидесяти писем уже отправлено за три года. Ни одного ответа. Но продолжаю писать. Потому что это единственная связь, которая у нас осталась.