Переводят в послеродовую палату. Обычная палата на четверых. Я одна — остальные три места пустые. За окном рассветает. Московское небо окрашивается в серо-розовые тона.

Приносят сына. Завернутого в белую пеленку, с крошечной шапочкой на голове. Он спит, сопит носиком. Беру его на руки и понимаю — все прошлые девять месяцев были подготовкой. А настоящее материнство начинается сейчас. Материнство — это не только любовь. Это ответственность за жизнь, которую ты создала.

Смотрю на сына и шепчу:

— Привет, малыш. Я твоя мама. А твой папа… он сейчас далеко. Но он хороший. Просто не знает о тебе.

Ребенок открывает глаза. Темные, как у всех новорожденных. Но я знаю — со временем они станут такими же, как у Камрана. Мой маленький Камран.

Первые сутки проходят в тумане. Кормление, пеленание, сон урывками. Тело болит — швы, грудь, голова. Но физическая боль ничто по сравнению с душевной. Я одна. С новорожденным ребенком. Без поддержки, без помощи.

Соседки по палате начинают приезжать к вечеру. У всех с мужьями, мамами, свекровями. Приносят цветы, фрукты, подарки. Смеются, радуются. А я сижу в углу палаты с сыном на руках и пытаюсь не плакать.

На второй день приходит педиатр. Осматривает малыша, говорит, что все в порядке.

— Отец придет? — спрашивает между делом.

— Нет.

— Жаль. Ребенку нужен отец.

Думаешь, я не знаю? Хочется закричать, что я не виновата. Что отец моего сына сидит в тюрьме и даже не знает о его существовании. Что я пыталась ему написать, но побоялась. Но молчу. Потому что объяснять бесполезно.

На третий день нас выписывают. Я собираю вещи, одеваю сына в крошечный комбинезон. Выхожу из роддома с ребенком на руках. У входа стоят счастливые семьи. Папы держат цветы, бабушки плачут от радости. Все радуются новой жизни. А я одна. С коляской в одной руке и сумкой в другой.

Ловлю такси. Водитель помогает загрузить вещи.

— Одна? — удивляется он.

— Одна.

— А муж?

— Работает, — вру я. — Далеко. Не смог приехать.

Он кивает, не задавая больше вопросов. Везет нас домой.

Дома все готово. Кроватка, пеленки, детская одежда. Я все купила заранее. Но когда захожу в квартиру с ребенком на руках, накрывает одиночество. Вот оно. Моя новая жизнь. Я и он. Больше никого.

Первая ночь дома — ад. Сын плачет каждые два часа. Я встаю, кормлю, меняю подгузник, укачиваю. Снова ложусь. Через два часа все повторяется. К утру я как выжатая тряпка. Глаза красные, голова раскалывается. Но ребенок требует внимания. Материнство — это не инстинкт. Это работа. Тяжелая, изматывающая, без выходных и отпусков.

Проходит неделя. Потом две. Я привыкаю к новому режиму. Научаюсь кормить, пеленать, купать. Сын растет, набирает вес. Каждый день я смотрю на него и вижу Камрана. Те же черты лица, тот же характер — упрямый, требовательный. Твой сын, Камран. Наш сын. Он растет без отца. И это моя вина. Я побоялась тебе написать. Побоялась, что ты не поверишь. И теперь мы платим за это — оба.

Через месяц после родов сажусь писать письмо. Обычное письмо без упоминания ребенка. Потому что все еще боюсь. Что если он не поверит? Что если скажет, что я вру, чтобы вызвать жалость? Что если потребует доказательств?

Пишу о погоде, о том, как прошел мой день, о том, что скучаю. Пустые слова, за которыми скрывается самое главное. У тебя есть сын. Ему месяц. Он похож на тебя. И я боюсь тебе об этом сказать.

Запечатываю письмо и отправляю. Зная, что он его не прочитает. Как и все предыдущие тридцать писем. Но продолжу писать. Потому что когда-нибудь ты их прочитаешь. И узнаешь правду. О том, что все это время я была верна тебе. Что родила твоего наследника. Что растила его одна, пока ты сомневался в моей верности.

Сын просыпается с плачем. Я беру его на руки, качаю, пою колыбельную.

— Тише, малыш. Мама здесь. Всегда будет здесь.

Он успокаивается, прижимается к моей груди. Такой маленький, беззащитный. Материнская любовь — это когда ты готова на все ради маленького человека, который даже не понимает, что ты для него делаешь.

Смотрю в окно. Москва живет своей жизнью. Где-то далеко, за сотни километров, в тюремной камере сидит мужчина, который не знает, что стал отцом. И это самая большая трагедия нашей истории. Не то, что мы разлучены. А то, что он пропускает первые дни жизни своего сына. Первую улыбку. Первый взгляд. Первое слово, которое будет «мама», а не «папа».

Слезы текут по щекам. Я плачу тихо, чтобы не разбудить ребенка. Когда-нибудь, Камран, ты узнаешь. И, может быть, простишь меня за то, что скрывала. Или не простишь. Но я сделала то, что считала правильным. Защитила нашего сына от твоего недоверия. Даже если это означало растить его одной.

Засыпаю под утро, прижав к себе маленького Камрана. Чувствую, как его сердце бьется в такт с моим. Мы справимся. Как-нибудь справимся. Даже если весь мир против нас.

Глава 25

Три года за решёткой превращают человека в нечто другое. Не лучшее, не худшее — просто другое. Ты перестаёшь быть тем, кем был на воле. Становишься зверем, который научился носить человеческую маску.

Третий год заключения встречает меня новостью, от которой хочется сдохнуть и воскреснуть одновременно. Батраз звонит, говорит коротко:

— Малика вышла замуж.

Молчу. Трубка скользит в вспотевшей ладони. В ушах звенит так, что слова доходят с задержкой.

— Камран, ты слышишь?

— Слышу.

— За твоего брата. За Руслана.

Вот тут меня и накрывает. Не злостью — хуже. Пустотой. Такой абсолютной, выжигающей пустотой, что на секунду перестаёшь дышать. Жена, которой я оставил дом, деньги, дочерей, вышла замуж за моего младшего брата. Пока я сижу в клетке, они там строят семейное счастье на моих костях.

— Когда? — спрашиваю хрипло.

— Месяц назад. Тихо, без гостей. Я сам только вчера узнал.

— Девочки?

— Амину и Ясмину Руслан официально усыновил. Теперь они Байрамовы, но по отчеству Руслановны.

Трубка трещит в руке. Я сжимаю её так сильно, что пластик начинает деформироваться. Кровь стучит в висках барабанной дробью. По телу прокатывается волна такой ярости, что кости ломит изнутри.

— Этот пидор… — выдыхаю сквозь зубы. — Этот гребаный пидор посмел…

— Камран, успокойся.

— Успокоиться? Мой брат трахает мою жену и воспитывает моих дочерей!

— Бывшую жену, — поправляет Батраз. — Ты же сам дал развод.

— Не для того, блядь, чтобы она шла к моему брату!

— А для чего тогда?

Молчу. Потому что ответа нет. Дал развод, освободил её, сам сказал — живи как хочешь. Но в глубине души думал — найдёт кого-то чужого. Не из семьи. Не из тех, кого я знаю.

— Руслан всегда был падлой, — говорю наконец. — С детства падлой. Но чтобы настолько…

— Он говорит, что любит её. Что девочки нуждаются в отце.

— Пусть заткнётся. Амина и Ясмина нуждаются в настоящем отце, а не в суррогате.

— Настоящий отец в тюрьме на двадцать лет.

Слова бьют точно в цель. Батраз не хотел сделать больно, но получилось. Потому что он прав — какой я отец из-за решётки? Какая мне разница, кто растит моих дочерей, если я могу только письма писать раз в месяц?

— Спасибо за информацию, — бросаю и отключаюсь.

Возвращаюсь в камеру. Петрович один, читает газету. Смотрит на моё лицо и откладывает чтение.

— Что случилось?

— Жена вышла замуж. За моего брата.

Он присвистывает:

— Вот сука.

— Обе суки. И он, и она.

— Что будешь делать?

— Ничего. Я же в клетке. Что я могу сделать?

Петрович закуривает, протягивает мне сигарету. Беру, хотя бросил курить год назад. Затягиваюсь — дым режет лёгкие, но хоть чувствуешь что-то кроме пустоты.

— Знаешь, что самое поганое? — говорю, выдыхая дым. — Не то, что она вышла замуж. А то, что выбрала моего брата. Словно специально хотела поглубже нож воткнуть.

— Может, любит его.

— Любит мои деньги, которые я на них трачу. Дочери на моём содержании, дом мой, машина моя. А они там ебутся в моей постели и делают вид, что это их жизнь.