"Камран, на улице осень. Листья золотые, воздух пахнет дождём и последним теплом. Хожу по городу и вспоминаю горы…Как ненавидела тебя за Малику и как сильно любил, а сейчас люблю еще сильнее"

Останавливаюсь. Не могу дальше писать. Комок в горле перехватывает дыхание. Слёзы застилают глаза, буквы расплываются. Каждое письмо — это пытка. Писать мужчине, который тебя не читает. Рассказывать о погоде, когда хочется кричать: "У тебя есть сын! Ему три года! Он такой же упрямый, как ты!"

Но не могу. Боюсь. Что если он не поверит? Что если скажет — докажи? Как доказать? Анализ ДНК через тюрьму? Судебные тяжбы? А потом что? Он попытается отобрать ребёнка? Или, наоборот, откажется от него?

Нет. Лучше молчать. Пока молчать. Может, когда-нибудь расскажу. Когда он мне поверит. Если вообще когда-нибудь поверит.

Вытираю слёзы, продолжаю писать:

"…как смотреть на звёзды. Помню каждую деталь тех дней. Каждое слово, каждый взгляд. Иногда думаю — может, это было не со мной? Может, я придумала эту историю? Потому что сейчас кажется нереальной. Ты там, я здесь. Между нами годы и километры. Но я всё равно пишу. Потому что надежда умирает последней. Твоя Арина."

Запечатываю конверт. Даже не знаю какое по счету письмо. Интересно, сколько ещё напишу, прежде чем он ответит? Двести? Триста? Тысячу?

Вечером купаю сына. Он любит воду, плещется, смеётся. Брызгает на меня, я делаю вид, что злюсь. Он хохочет, и сердце сжимается от любви и боли одновременно.

— Мама, а где папа? — спрашивает он вдруг.

Вопрос, которого я боялась. Рано или поздно должен был прозвучать. Дети замечают, что у всех есть папы, а у них нет.

— Папа… работает, — говорю осторожно. — Далеко.

— Когда придёт?

— Скоро.

Вру. Не скоро. Ещё семнадцать лет. Когда сыну будет двадцать, а отцу — пятьдесят шесть. Они встретятся чужими людьми. И это моя вина.

— Папа меня любит? — спрашивает сын, глядя на меня огромными глазами.

Сердце разрывается пополам. Как ответить на этот вопрос? Сказать правду — что папа не знает о его существовании? Или соврать — что любит, очень любит, просто не может приехать?

— Конечно любит, — говорю, прижимая его к себе. — Папа тебя очень-очень любит.

Он обнимает меня мокрыми руками, и я плачу в его волосы. Тихо, чтобы он не услышал. Материнские слёзы — самые горькие. Потому что плачешь не за себя, а за ребёнка, который страдает из-за твоих ошибок.

Укладываю его спать. Целую в лоб, шепчу:

— Спи, мой маленький Камран. Мама всегда будет рядом.

— И папа? — сонно спрашивает он.

— И папа, — вру я. — Обязательно.

Выхожу из детской, закрываю дверь. Опускаюсь на пол в коридоре и плачу. Беззвучно, судорожно, до боли в рёбрах. Три года я держусь. Три года притворяюсь сильной. Но иногда накрывает так, что хочется выть.

Дети — это мосты между прошлым и будущим. Мой сын — мост между мной и Камраном. Живое напоминание о любви, которая выжила вопреки всему. Но этот мост висит в воздухе, не касаясь земли. Потому что один берег не знает о его существовании.

Встаю, иду на кухню. Делаю чай, сажусь у окна. Москва светится огнями. Где-то там живут люди, у которых всё нормально. Муж, жена, дети, семейные ужины. А у меня — одиночество и тайна, которая разрывает изнутри.

Телефон звонит. Незнакомый номер. Беру трубку:

— Алло?

— Арина Соколова?

— Да.

— Вам звонят из колонии. Заключённый Байрамов Камран Казбекович хочет с вами поговорить. Соединить?

Сердце останавливается. Потом начинает бешено колотиться, выпрыгивая из груди. Три года молчания. И вдруг звонок. Он хочет со мной поговорить.

— Соединяйте, — говорю дрожащим голосом.

Гудки. Длинные, бесконечные. Каждый длится вечность. В ушах шумит так громко, что почти не слышу, когда трубку берут.

— Арина? — Голос. Его голос. Хриплый, усталый, но родной до боли.

Слёзы катятся по щекам сами собой. Не могу говорить. Горло сжато комом размером с кулак.

— Арина, ты слышишь меня?

— Слышу, — выдавливаю наконец.

— Я получил твои письма.

— Все?

— Все. Больше сотни. Прочитал за последний месяц.

Тишина. Я не знаю, что сказать. Три года ждала этого момента, и вот он пришёл. А я онемела.

— Ты не предавала меня, — говорит он тихо. — Я понял. Прости, что не верил.

Плачу в трубку. Сильно, навзрыд, как ребёнок. Три года боли, страха, одиночества выходят из меня потоками слёз.

— Не плачь, — просит он. — Пожалуйста, не плачь.

— Не могу, — всхлипываю я. — Три года ждала. Три года…

— Знаю. Прости меня. За всё.

Хочу сказать ему о сыне. Слова застревают на губах. Скажи сейчас, и всё изменится. Но страх сильнее. Что если он не простит молчание? Что если разозлится, что я скрывала три года?

— Камран, я…

— Что?

— Ничего. Просто скучаю.

— И я. Каждый день.

Разговор длится пятнадцать минут. Пятнадцать минут, которые пролетают как секунда. Мы говорим о погоде, о жизни, о всякой ерунде. Не касаемся главного. Не говорим о боли, о сомнениях, о потерянных годах.

— Приедешь на свидание? — спрашивает он перед тем, как повесить трубку.

— Приеду.

— В субботу. В два часа дня.

— Буду.

— Арина?

— Да?

— Я… я тебе верю. Наконец-то верю.

Трубка отключается. Я сижу с телефоном в руке и плачу. От счастья и от боли одновременно. Он поверил мне. Спустя три года, но поверил. Но как сказать ему о сыне?

Иду в детскую. Сын спит, раскинув руки. Такой маленький, беззащитный. Сажусь рядом, глажу его по голове.

— Твой папа позвонил сегодня, — шепчу ему. — Он хочет меня увидеть. Но не знает о тебе. И я не знаю, как ему рассказать.

Сын спит. Не слышит моих слов. А может, и лучше. Дети не должны нести груз родительских ошибок.

Материнская любовь — это готовность на всё ради ребёнка. Даже на ложь. Даже на молчание. Даже на то, чтобы разорвать собственное сердце на части, лишь бы защитить маленького человека от боли.

И я буду молчать. Ещё немного. Пока не пойму, что Камран действительно мне верит. Что готов принять правду. Что не отвернётся, узнав, что у него есть сын, о котором я три года молчала.

А пока буду писать письма без упоминания ребёнка. Приезжать на свидания одна. Продолжать врать обоим — и Камрану, и сыну.

Потому что иногда ложь — это единственный способ защитить тех, кого любишь.

Даже если эта ложь убивает тебя изнутри.

Глава 27

Тогда нам свидание не дали. И за эти два года… Не знаю, я снова и снова тянул со свиданием. Боялся увидеть её, сойти с ума окончательно и просто потерять крышу! Особенно если она передумает и бросит, найдёт другого. Это будет пиздец!

Но ещё через два года я решился. Пять лет в тюрьме меняют представление о времени. Минуты тянутся как годы, годы проходят как секунды. Но сегодня время остановилось совсем. Потому что через час я увижу её. Первый раз за пять лет.

Стою перед зеркалом в камере и смотрю на своё отражение. Это уже не тот Камран, что был на воле. Лицо жёстче, старше. Седина на висках. Шрам над бровью — память о драке в прошлом году. Глаза другие — холодные, настороженные, как у зверя в клетке.

Тридцать восемь превратились в сорок три. Пять лет, которые можно прочитать на лице как книгу. Каждая морщина — отдельная история боли.

— Волнуешься? — спрашивает Петрович, затягиваясь сигаретой.

— Не знаю, что чувствую.

— Давно её не видел?

— Пять лет. С ареста.

— Долго.

— Целая жизнь.

Надеваю чистую робу, которую выдали специально для свидания. Она пахнет хлоркой и чужим потом. Но хоть не такая затёртая, как повседневная.

Руки дрожат, когда застёгиваю пуговицы. Блядь, я как пацан на первом свидании. В сорок три года трясусь от волнения. Тюрьма не просто отнимает свободу — она отнимает уверенность. Ты привыкаешь быть никем. И когда кто-то приезжает увидеть тебя — это шок.