— С этой минуты, с этого дня, — прошептала я, — никто и никогда не посмеет причинить вам зло. У вас есть мать. И что бы ни случилось, я всегда буду защищать вас. От всех.

— Даже от самого иперата? — восторженно произнес Женечка, поднимая голову и восхищенно глядя мне в глаза, и я сперва озадаченно моргнула, но живо и правильно перевела с детского языка.

— Даже от самого императора.

Не знаю, зачем императору могут понадобиться мои дети, но от всей души полагаю — глава государства хотя бы немного умнее, чем моя истеричная родственница, и ему реально объяснить, что малыши должны расти с матерью, не прибегая для убедительности к радикальным средствам, столь любимым революционерами…

— Что есть-то будем, барыня? — всхлипнула из своего угла старуха, опуская меня с повстанческого Олимпа на землю бренную. — Как хозяйка заснет, хоть на кухню схожу. Может, и не отлупят, — добавила она со вздохом. — Ты, барыня, кашеварила, глянь, ничего не принесла? — И она потянулась рукой к моему платью.

В этом доме я и моя семья что-то значат или нас в прямом смысле держат для битья? Я легонько хлопнула старуху по руке, под полными надежды взглядами детей пошарила по груди, по юбке и покачала головой. Никому мое безмолвное признание в новинку не оказалось, старуха снова вздохнула, дети приняли известие мужественно.

В дверь коротко стукнули, старуха встрепенулась и обхватила себя руками, дети прижались ко мне, и Наташа так вцепилась мне в бедро, что я даже скрипнула зубами, но ничего ей не сказала.

— Олимпиада Львовна! — Стук повторился, настойчивый, очень хозяйский. — Олимпиада Львовна, выйдите-ка ко мне.

Глава третья

Эту девицу я еще не видела и не подозревала о ее существовании. Если, конечно, она не была тем самым пресловутым Евграфом, но я даже в порядке бреда и находясь в бреду такое предположение отмела как несостоятельное.

— Что же вы, милая Олимпиада Львовна, — начала мне выговаривать, насупившись, девица. — Комнаты не прибраны, а кувшин в подполе разбит.

Я стояла, уставившись на ее стоптанные ботинки и гадая, что за неразбериха с юбками. На Ларисе было платье в пол, на Домне, похоже, тоже, а моя юбка и юбка этой девицы оставляли простор для фантазий — открывали ноги до щиколоток. Помня, как перекосило бородатого мужика, я недоумевала. Так же, как… — где? В моем настоящем мире? В моей прошлой жизни? — отдельные индивидуумы не признавали брюки на женщинах, хотя миновала четверть двадцать первого века?

Но спросила я вовсе не про длину юбок.

— В подполе? — я подняла голову и придала лицу почти блаженное выражение, хотя в коридорчике было темно и тускло светила только масляная лампа в руке девицы. — А зачем бы я в подпол пошла?

Очень важно, зачем я пошла в подпол. Если бы не разбитый кувшин рядом, я могла бы предположить, что меня столкнули, но нет. Меня ударили по голове, когда я спускалась с этим самым кувшином с остатками молока по крутой лестнице, ударили подло, сзади, явно желая, чтобы тьма подвальная была последним, что я запомнила перед смертью.

— То-то Лариса Сергеевна и сказала, что у вас помутнение, — вместо вразумительного ответа скривилась девица. — Лежит она, стонет, вас почем свет клянет, а вы приберитесь в доме, как должно, завтра, глядишь, она гнев на милость и сменит.

Я не боялась никакой работы и не считала зазорным ни один труд. Но вывозить дерьмо и грязь за теми, кто загнал моих детей в заплесневелое дупло, я еще не рехнулась, и раздумывала, рассматривая девицу. Молодая, даже кокетка на вид, но руки натруженные, значит, прислуга или приживалка, как и я.

— Сейчас иду, — я, приоткрыв дверь, заглянула в комнатушку, улыбнулась малышам и кивнула старухе — мол, уложи детей и делай, что обычно.

Убираться я не подумаю, но присмотреть комнату, которую завтра же вытребую у хозяйки этого вертепа, я просто обязана.

Под пристальным взглядом девицы я быстро заплела косу, перекинула ее на спину, дождалась, пока у моей конвоирши лопнет терпение и она первая пойдет к выходу. Я полагала, есть еще какой-то путь на «чистую» сторону дома, но нет, мы шли так, как вел меня Женечка. По провонявшему дохлыми крысами коридору, по темной лестнице.

— Завтра ввечеру, Олимпиада Львовна, за Натальей Матвеевной от благочестивых сестер приедут, — произнесла девица с опаской, и я сделала вывод — она в курсе, из-за чего Лариса теперь лежит и стонет. — Как глянется девочка сестрам, так и решат.

— И почему она им может не глянуться?

Чем сильнее я их обману своим поведением, тем проще мне будет обороняться, когда прижмет. В моем голосе прозвучала обида, и девица развела руками, светлое пятно запрыгало по стенам.

— Света нет, так будь хоть трижды благочестива, Олимпиада Львовна. — Она на мгновение остановилась, взглянула на меня, подняв лампу, и я различила в ее глазах нечто, похожее на сочувствие. — Был бы в вас свет, так и уехали бы во вдовстве в приорию, что по людям-то жить. Лариса Сергеевна вам по батюшке Матвею Сергеевичу хоть и родня, а все чужая…

Она опять пошла вперед, я за ней.

— Вам, Олимпиада Львовна, с ней бы ладить. Сперва брата схоронила, потом сестру родную. Вам-то свойство, а у нее ни единой кровиночки не осталось.

Кроме племянников, если я все верно поняла. Которых она готова сплавить с глаз долой хоть в чужую семью, хоть в монастырь.

— И Парашку вашу, — прибавила девица, — еще терпеть, каторжницу.

Мы уже поднимались по лестнице, и при этих словах я едва не оступилась, а потом с трудом удержалась, чтобы не рвануть в комнату к детям. Она же не старуху-няньку имела в виду?

— Откуда ты знаешь, что каторжницу? — скрипнув зубами, процедила я.

— Каждый день слышим, — ухмыльнулась девица. — Как в кухню ни придет, сказки свои сказывает. Да и не скрывает она, Олимпиада Львовна,