Господи, пусть и в бреду, но за что мне такое благословение?

Лариса захлебнулась, даже не вскрикнула и не смогла устоять. Она рухнула, закрыв рукой щеку и расплескав по полу длинное платье, и я моментально наступила ногой ей на подол.

— Еще раз, — очаровательно улыбнулась я, потому что любая угроза страшнее в тысячу раз, когда ее произносят с улыбкой, — ты посмеешь оскорбить меня или моего сына, и я обещаю — щи будут выливаться у тебя изо рта, а куриную ножку ты будешь до конца своей жизни обсасывать. Поняла? Вместо этого вот, — и я сильно дернула нитку жемчуга, но так, чтобы не порвать, — зубы свои нанижешь и будешь всем хвастаться. А жемчуг продай, если жрать нечего.

Я рассчитывала увидеть в ответ испуг, но ошибалась. Если бы взглядом можно было убить, я была бы уже покойницей.

Я развернулась, подошла к молчащему перепуганному Женечке, подхватила его на руки… Сердце пропустило удар, другой. С чем можно сравнить счастье держать на руках своего ребенка?

Прижав малыша, я выскочила за дверь и остановилась в полутемном коридоре. Куда мне идти?

— Домна! Евграф! Помогите! Домна! Убили! Меня убили! — опомнилась Лариса, начав новый акт спектакля. — Домна! Евграф!

— Тупая дура, — сквозь зубы выдавила я и неохотно опустила Женечку на пол. — Пойдем, малыш, в нашу комнату. Ну, беги!

Если Лариса потратилась на меня, я должна где-то жить в этом доме. Не факт, что я здесь останусь хотя бы до вечера, но факт, что у меня есть ребенок, и должно быть то, что необходимо забрать с собой. Детские вещи, какие-то документы.

— Домна! Евграф! Помогите! — надрывалась Лариса, и никто спасать ее не торопился.

Поорет и перестанет, а я, пока буду идти, присмотрю, чем поживиться в этом доме так, чтобы хватились не сразу. Отлично я начинаю… что? Квест «пара недель медикаментозной комы» или новую жизнь?

С волками жить — по волчьи выть, а как они все хотели.

Женечка не спешил никуда идти, он смотрел на меня, нахмурив темные густые бровки, а потом, покачав головой, дрожащим голосом проговорил:

— Мамочка, у тебя кровь…

Любая женщина при этих словах смотрит сначала вниз… Но юбка темная, рассмотреть на ней ничего нельзя, и я сделала шаг назад и взглянула на пол. Тоже ничего не видно. Малыш наблюдал за мной, широко раскрыв глаза, а в комнате к крикам Ларисы добавился мужской басок, и я взяла Женечку на руки и не мешкая пошла в дальний конец коридора. Черт знает, почему мне казалось, что лучше скрыться от разборок именно там.

Мне не было страшно, нелепо бояться собственного сна, будь он каким угодно кошмаром. В моих силах превратить ужас в лучшие моменты моей жизни — узнать, что такое быть матерью, и я пнула ногой тяжелую деревянную дверь, толкнула ее плечом — перекошенная, она чуть не прихлопнула меня вместе с сыном. Я оказалась на темной узкой лестнице, из грязного окошка лился рассеянный серый свет, где-то орали друг на друга куры и мычала корова. Я стала спускаться, одной рукой держа Женечку, другой цепляясь за ходуном ходившие перила. В нос забивалась непонятная животная вонь.

Я распахнула дверь на улицу — хозяйственный дворик, накрытый влажными сумерками. Может, весна, а быть может, и осень — листвы нет, зябко, хмуро, а малыш не одет, и я отступила в мрак лестничной клетки. Из глубины дома доносились характерные звуки бессильной истерики — звон обреченной посуды.

— Мамочка, а ты куда? — с интересом и абсолютно без страха спросил Женечка, обдавая теплым дыханием мое ухо. — Нас Наталичка ждет, пойдем к ней?

Я выпустила дверную ручку, бережно ссадила малыша с рук, запрещая себе домысливать то, что не услышала.

— Беги! А я за тобой!

У меня же не может быть…

Женечка смешно затопал по темному коридорчику под лестницей, то и дело оглядываясь на обмершую меня. Наверху открылась косая дверь.

— Олимпиада Львовна, матушка! — робко позвала какая-то женщина. — Олимпиада Львовна! Ушла, матушка, ушла она, да и знамо, после позора такого! — добавила она уже глухо, явно не мне, и дверь закрылась.

Женечка терпеливо ждал, пока я соизволю прийти в себя, выдавлю улыбку и пойду за ним. Коридор оказался завален всякой дрянью, что-то стухло, где-то сдохла крыса или две, я больно ударилась косточкой ноги о какой-то выступ или старый сундук. Потом Женечка толкнул неприметную дверь, скользнул в проем как в убежище, и я прошла за ним, все еще не позволяя себе представить, кого увижу.

— Женечка! Женечка пришел! — оглушил меня звонкий крик, и на моем сынишке, захлебываясь плачем, повисла очаровательная малышка лет четырех. — Братик мой пришел! Нянечка, братик пришел! Мамочка, братик пришел!

Я закрыла за собой дверь и прислонилась к ней спиной. Девочка продолжала кричать и обнимать Женечку, а он, как подобает настоящему маленькому джентльмену, стоически выносил ее темперамент, но я видела, что губки его тоже дрожат, и он наконец не выдержал, разрыдался слезами облегчения, стискивая сестренку в ответных объятьях.

Малыши были похожи как две капли воды. Близнецы. У меня близнецы, сын и дочь. Утерев непрошеную слезу, я посмотрела на сидящую в самом уголке крошечной комнатки седую, как лунь, старуху.

— А будет, будет! — проворчала она, подслеповато щурясь и на меня, и на детей. — А то кричала, не пускала, вернулся братик, барышня, и кричать было чего? Барышне так кричать разве пристало? — Она поднялась, разминая толстенькие бочка, покачала головой. — Я, барыня, уж ей и так, и этак, мол, матушка твоя велела братика отослать, пошто матушкиной воле перечишь, да при людях, срам-то какой!

— Рот закрой, — на выдохе приказала я, покрываясь холодным потом. Моего сына забирали на глазах у его сестры, разлучали их навсегда, и эта старуха, нянька, говорила Наташе чистую правду.

И Лариса не лгала, с чего бы ей лгать. Я — не я, их мать, а кто я теперь? — согласилась… и я заставила себя произнести в мыслях страшное: продать собственного ребенка. Да, в прежние времена никто не считал подобные сделки чем-то из ряда вон выходящим, наоборот, это было благодеянием. Бедные семьи с охотой избавлялись от лишних ртов, с