Никаких преступных намерений, обидчивый бородатый посыльный прав — всего-то помощники, друзья родным детям, верные до конца своих дней приемыши.

— А сядьте, пострелята! — прикрикнула на детей нянька и, схватив какую-то тряпку с заставленного, нечистого стола, собралась было замахнуться, но я перехватила ее руку и сжала так, что старуха ойкнула. Я разжала пальцы, полагая, что первого урока достаточно. — Барыня, а кровь-то у тебя! — запричитала вдруг старуха. — Поди, поди сядь, дай утру…

Я растерялась, теперь действительно растерялась. Куда мне сесть в клетке размером с ту самую пятиметровую кухню в «хрущевке», где я все детство притворялась, что ем ненавистную манную кашу по утрам? Кровать, такая узкая, что на ней с трудом уместится взрослый человек. Сундук, на котором тоже кто-то спит. Единственный колченогий стул, заваленный тряпьем, и стол, которым пренебрег бы даже собиратель хлама. Я шарила потерянным взглядом по стенам — как есть чулан под лестницей, заплесневелый, без окна.

И в этих условиях живут мои дети?

Старухе надоело, что я стою истуканом, и она подтащила меня к кровати, успев прихватить замызганный, весь в пятнах, графин с мутной водой. Кровать подо мной скрипнула, старуха щедро, пролив воду на пол, смочила тряпку и склонилась надо мной, я же смотрела на детей, покорно забившихся под стол и вцепившихся в то, что, вероятно, служило им игрушкой. Не то деревянная кукла, не то болванка, которую выкинул за ненадобностью местный портной.

— И-и, бедная ты моя, бедная! — тоненько взвыла мне в ухо старуха и шлепнула тряпкой по голове. — А сиди, сиди, матушка, косу-то расплести придется!

Может, сослепу, мне, по крайней мере, хотелось на это надеяться, она так рванула меня за волосы, что голова тотчас отозвалась уже знакомой болью, и я вскрикнула. Дети вздрогнули, я закусила губу — не потому что старуха варварски драла меня за локоны, потому что… я должна была немедленно что-то сделать.

Кто бы я ни была, почему мои дети живут в таком аду?

— Бедолаженька моя, горемычная, — с наслаждением причитала старуха, разбирая мою косу и одновременно промакивая мне рану на голове. — Ни батюшки, ни матушки, некому вступиться за кровиночку мою, сгинули от хвори черной! А ты терпи, терпи, милая, как уж заведено, бабий удел, он такой, хоть ты баба, хоть дворянских кровей… Поклонись в ноженьки благодетельнице, умилостивь, не перечь, глядишь, и полегче станет.

Старуха разбередила рану, она горела, я догадывалась, что от ее врачевания больше вреда, чем пользы, но молчала, только губы прикусила до крови.

Если у меня есть дети, значит, есть муж. Кто он и где он, и с его ли ведома и воли я заперта в каморке, а детей хотят продать? И еще вопрос: откуда у меня на голове, на затылке, рана? Я вспомнила, как и где очнулась — подвал, лестница, разбитая крынка, и я лежала лицом вниз. Я никак не могла получить такую рану во время падения, значит, я получила ее до того, как оказалась в подвале, и, скорее всего, то, что я рухнула, а не спустилась, и было следствием этого неслабого удара.

— В доме-то чужом никакой радости, никакого просвета, — напевала старуха, не забывая дергать меня, как марионетку. — А золовка смутьянка, лисы коварней, змеиная головка, хитра на уловки…

Кому выгодна моя смерть, если я согласилась с планами Ларисы отделаться от детей и — что она еще говорила? Про Макара Саввича, кто бы он ни был, и «приплод», который ему не нужен. И — «что я буду за жена». Великолепная стратегия, но покойницу замуж не возьмут.

— Повернись, барыня, ко мне… Была дочь любимая, была мужнина жена, а нонче-то доля твоя лихая, вдовья.

Вдова, отметила я, не отрывая взгляд от притихших детей. Вдова, чьих детей отправляют в чужие семьи. Если Лариса — моя золовка, стало быть, она с легкой руки и моего полного непротивления избавляется от собственных племянников. Какого черта, в чем резон?

— Кошке в ножки поклонишься, вчерашним днем жива…

Старуха выла умеючи, артистично, как профессиональная кладбищенская плакальщица, даже глаза в момент, когда мне удавалось увидеть ее лицо, прикрывала от удовольствия. До меня дошло, что это безусловно спектакль, на что-то рассчитанный.

— Пожалеть тебя, бедняжечку, да приголубить некому, ни кола, ни двора своего, дети-сироты-ы…

Старуха вывела особо трагическую руладу, и близнецы под столом как по команде заревели. Я рванулась, оставив у старухи в руках добрую прядь волос, и выхватила у нее окровавленную тряпку.

— Заткнись! — рявкнула я негромко и швырнула тряпку старухе обратно. Рану я позволила растревожить зря, мало того, что голова была мокрая, я теперь чувствовала, что кровь пошла снова, но я бездумно утерла ее с виска, подошла к столу и присела на корточки рядом с детьми.

Они заревели еще громче. Я вздохнула, потянулась к ним, заметила кровь на ладони и вытерла руку о лиф.

— Идите ко мне, милые… не бойтесь. Наташенька, Женечка, посмотрите на меня.

Я опасалась пугать их сильнее. Старуха своим нытьем навела на малышей жуть, теперь я преследую их в маленьком убежище. Наверное, я делаю что-то не так, подумала я, встала, села на кровать, шугнув оттуда старуху.

Что сказать детям, которые в своем несмышленом возрасте уже знают, что я за мать? Возможно, они помнят, как жили с отцом, и это совершенно точно была не клетка без окон. И мать, наверное, тогда была другой, не той, которая согласно кивала на предложение продать малышей, чтобы устроить свою жизнь с каким-то там первым встречным.

— Женя, я разве позволила тебя увезти?

Малыш перестал плакать, шмыгнул носом, задумался, потом помотал головой.

— Что я сделала, когда ты закричал?

— Ты пришла? — сказал он так, словно сам себе не верил. — Ты ругала тетушку.

— А еще? Что я сказала?

— Что у тетушки щи выливаться будут и зубами она будет хвастаться…

Да, я немного не это имела в виду. Но ребенок запомнил то, что запомнил.

— Ой, барыня! — полупридушенно захрипела где-то за моей спиной старуха. — Да что за лихо тебя попутало? Благодетельнице…

— Цыц! — рыкнула я. — Женечка, я позволю, чтобы с тобой или Наталичкой случилось что-то плохое? Тогда почему ты плачешь? Иди сюда. И ты, Наташа, иди. Идите ко мне.

Малыши осторожно выбрались из-под стола. Женя был смелее,