рассказать тебе правду?

— Я узнала это здесь, — ответила я, голос дрожал. — Когда увидела портреты. И тогда… я не могла сказать. Я боялась, что ты вышвырнешь меня. А мне больше некуда было идти.

Он сжал кулаки. Потом резко отвернулся к окну.

— Ты носишь платье моей дочери. Спишь в её комнате. Пьёшь из её кружки. А сама — жена того, кто приказал убить их обоих.

— Я не та женщина, что была в том замке, — тихо сказала я. — Я больше не Рианнон. Я — Нонна. И я не лгала тебе сердцем. Мне сказали, что Элла уволилась по семейным обстоятельствам. И я еще удивилась, что она не попрощалась! Мне приставили новую служанку, Клару. И… я узнала, что Элла мертва только здесь, сидя на кровати после отравления.

Но что, если для него я навсегда останусь герцогиней? Что, если он решит, что я — часть той же гнили, что убила его Эллу?

Сердце колотилось так, будто пыталось вырваться и убежать вперёд — туда, где ещё можно всё начать заново.

Доктор Эгертон долго смотрел в окно. Потом вздохнул — так, будто выдыхал десять лет боли.

— И как же мне к тебе теперь обращаться? — спросил он, а в голосе слышался яд боли. — Ваше сиятельство?

— Ваше стирательство, — усмехнулась я. — Простыни постираны. А я иду пить чай и отогревать руки…

Кажется, эти слова вернули доктора в реальность. Он ничего не сказал, а я поднялась по лестнице, думая про себя: «Если выгонит, то пусть выгоняет… Я что-нибудь придумаю. Это раньше мне было страшно, но сейчас нет. Я была там, за гранью. И больше не боюсь дверей!».

Руки мои дрожали. Не от страха. Не от усталости.

От холода — того самого, что въедается в кости, когда понимаешь: правда всегда больнее лжи.

Я стояла у плиты, наливая кипяток в чайник. Вода шипела, пар поднимался вверх, как молитва, но не грел. Ничто не грело. Ни чай, ни платье Лили, ни даже воспоминание о поцелуе Смерти.

Потому что за спиной — он.

Абертон.

Стоит призраком, будто тень, которую я не сумела похоронить вместе с прошлым. Смотрит на меня так, будто я — призрак его собственной вины.

А я — не призрак.

Я — Нонна.

И я больше не та, что молчала, когда её продавали за десять золотых.

Я отвернулась от окна, от его призрачного взгляда, который до сих пор чувствовала на себе, от всего этого — и занялась чаем.

Вербена. Корица. Щепотка сахара. И, конечно же, листочек смородины. Без него никуда! Можно даже два!

И тут — шаги.

Тяжёлые. Медленные. Как будто несёт не тело, а груз десятилетий.

Я обернулась.

Доктор стоял в дверях кухни. Лицо — серое, будто выцветшее от слёз. В руках — стопка пожелтевших листов, перевязанных чёрной лентой.

Он молча подошёл и положил их на стол передо мной.

— Я не сжёг их, — сказал он тихо, почти шёпотом. — Я отдал их на хранение… другу.

Он не назвал имя. Но я знала.

Смерть не только играет в шахматы. Он хранит то, что люди не могут.

Я коснулась листов. Бумага была хрупкой, как пепел. А почерк…

Боже, какой красивый почерк. Аккуратный. Женственный. С лёгким наклоном вправо — будто писала с надеждой.

Я развернула последнюю запись.

Глава 78. Тайна горничной

«Сегодня я услышала то, что не должна была слышать.

Вышла в сад нарвать цветов для герцогини — она так любит васильки утром. Розы уже отцвели, но жасмин ещё пахнет.

И вдруг — голоса. За кустами.

Господин Вейл — тот самый, что приезжает раз в месяц и всегда требует вина «только из погреба герцога» — говорил с кухаркой. Той самой, что носит серёжки в виде яблок.

«Прошёл слух, что герцогиня беременна!» — сказал он. — «Я тебе за что плачу?».

«О, поверьте! Никакой беременности нет! Иначе бы тут весь дом стоял на ушах! Я всё исправно делаю, как вы приказали!»

«Если у неё родится наследник, трон достанется не нам, — прошипел Вейл. — Ты знаешь, что делать. Зелье в чай. Каждый день. Пока не станет ясно, что она бесплодна».

«А если герцог узнает?» — дрожащим голосом спросила кухарка.

«Он не узнает. А если и узнает — кому поверит? Слуге… или своей любовнице?»

«У герцога нет… любовницы… Он… он любит свою жену…» — прошептала кухарка.

«До поры до времени. Но стоит мне подставить ему мою дочь — и он сам попросит развод».

Кухарка кивнула. Протянула руку. Он бросил ей мешочек — золото и зелье.

Она пошла не на кухню. Прошла мимо меня. Я притворилась, что срезаю цветы. Но она… она посмотрела на меня. И мне показалось, что она что-то заподозрила.

Я хотела пойти к герцогу. Но… он не слушает слуг.

Хотела сказать герцогине. Но боюсь — не поверит.

Я понимаю, что у меня нет никаких доказательств! Так же я понимаю, что даже не знаю, во что конкретно добавляют зелье… Что же мне делать? Честно, я не знаю.

Решаю подождать до завтра. Подумаю. Найду доказательства.

А пока — поставлю васильки в вазу. Пусть у неё будет хоть один красивый день…»

Я не смогла дочитать вслух. Голос сорвался. Слёзы упали на бумагу — горячие, как проклятие.

— Это последняя запись, — сказал доктор, не глядя на меня. — Потому что «завтра»… она умерла.

Он сделал паузу. Потом добавил, будто с трудом выдавливая слова из груди:

— А дочь… Лили… бежала к ней с помолвочным кольцом в руках. Хотела показать. Хотела сказать: «Мама, я счастлива!».

Она застала убийц.

И они… не оставили свидетелей.

Я подняла на него глаза.

Доктор Эгертон стоял, опустив голову, как будто не выдерживал собственного взгляда.

В его глазах — не гнев. Не месть.

Понимание.

Он знал. Всё это время он знал — и всё равно спасал их. Спасал Мелинду. Спасал ребёнка.

Потому что он — врач.

А не судья и не палач.

— Прости, — прошептала я. — Прости, что я… не заметила. Что я не видела, как она исчезла. Я была так поглощена своей болью… своей пустотой… что не заметила, как рядом гаснет чужая жизнь.

Он молчал.

Потом поднял руку — не чтобы утешить, а чтобы коснуться листа.

Пальцы дрожали.

— Прости, что