вкус мести, который заполнял мою душу.
— Как ты там еще сказал? Продается жена! Кличка — Рианнон! Бесплодна, лишена магии! Начальная цена — десять золотых! - произнесла я, упиваясь этим моментом.
Боль так и рвалась наружу. И только тогда, глядя на его лицо, я почувствовала — вот он, сладкий вкус мести.
— Прости, - произнёс он.
— Что? - подняла брови я. - Прости? Только и всего? Да?
Я сглотнула и сжала кулаки. На моем лице появилась нервная улыбка.
— Ты унижал меня целый вечер! - хрипло произнесла я, не в силах контролировать себя и свои чувства. - Ты издевался надо мной! Ты видел мои слезы! И тебе было ПЛЕВАТЬ! А теперь что? Прости… Ути бозецьки ты мой! Простишечка! Тьфу!
Я чувствовала, как всё, что до этого было под замком, словно чудовища в клетке души, готово было наброситься на бывшего мужа.
— Даже ты, о всесильный герцог, не сможешь стереть этот позор из их памяти. Или сможешь? - спросила я, чувствуя, как меня трясет. - Ну давай! Стирай! Ты же у нас всесильный герцог! Не так ли? Родственник короля! Так иди, стирай людям память! Не можешь? А как же так?
Я чувствовала, как в горле пересохло, а меня трясет крупной дрожью.
— А я… Я не вернусь туда, где каждый взгляд будет напоминать мне: «Ты — товар. И тебя продали дешевле, чем твои серьги».
Он опустил руку.
Плечи его опали, будто с них свалилась не корона, а весь мир.
— Я могу сделать так, что любой, кто посмеет напомнить тебе о твоем позоре… - начал Абертон, но я перебила его.
— И что? Они от этого забудут? - спросила я, чувствуя, что у меня от нервов стучат зубы. - Не будут смотреть на меня, вспоминая, как ты предлагал меня каждому!
— Прекрати, - почти шепотом произнес Абертон.
— Так вот, дорогой. Меня купили. За меня заплатили! Так что теперь у меня другой хозяин! — прошептала я, и в уголках губ дрогнула усмешка.
Глава 76. Маски сняты
Вода в корыте была ледяной. Пальцы онемели, но я терла простыни с такой яростью, будто стирала не рвотные пятна, а десять лет своего молчаливого позора.
Абертон стоял за спиной. Не шумел. Не дышал. Просто… наблюдал. Как будто видел перед собой не женщину, а загадку, которую не может разгадать.
— Видимо, у тебя так себе хозяин, — наконец произнёс он, и в голосе его звучало не презрение — а обида. Гордость уязвлённого дракона, чьё сокровище ушло и… не захотело вернуться. — Раз ты стираешь в старом корыте простыни, как последняя служанка.
Я не обернулась. Просто сильнее втерла щёлоку в ткань.
— Я стираю простыни, на которые стошнило твою драгоценную Мелинду, — сказала я, не повышая голоса, — не потому что меня заставляют. А потому что это — часть моей работы. Моей жизни. Моей новой счастливой жизни.
Я наконец подняла глаза — и посмотрела на него. Прямо. Без страха. Без ненависти. С равнодушием, которое, наверное, было страшнее всего.
— Жизни, в которой я не просто мебель в красивом доме. Здесь я — на своём месте. Я нашла себя. Нашла своё призвание.
Он замер.
Брови его дрогнули. Губы чуть приоткрылись — и тут же сжались в тонкую линию. Он не понимал. И это было самое унизительное для него. — Призвание? Ты серьезно? Стирать простыни, как прачка, — это твое призвание? — выдохнул он, будто спрашивал не меня, а самого себя. — Ты же… Ты же могла бы жить в тепле. В шелках. В покое. А не в этой убогой нищете!
— Не смей называть это место «убогой нищетой»! В этой, как ты говоришь, «убогой нищете» только что спасли жизнь твоей любовницы! — усмехнулась я, и в этой усмешке не было горечи — только свобода. — Это в сто раз лучше, чем есть, пить, слушать сплетни и скучать целыми днями в огромном доме, проживая бесцельную жизнь.
Он пошатнулся — не физически. Внутри.
Я видела, как в его глазах — тех самых, ледяных, что всегда смотрели сквозь меня — вдруг мелькнуло осознание. Он понял: я не бегу от него. Я ушла от пустоты, которую он называл жизнью. — А теперь будь так добр, — сказала я, отжимая простыню и вешая её на верёвку, — уходи. Свою драгоценную Мелинду ты сможешь навестить завтра. А сегодня… сегодня здесь не место для герцогов.
Он не стал спорить. Не стал умолять.
Просто кивнул — один раз, коротко — и развернулся. Шаги его по опавшей листве звучали не как гордое отступление, а как поражение. Я достирала бельё молча.
Руки уже не дрожали. Наоборот — чувствовала в них силу. Ту самую, что рождается не от власти, а от выбора. И вдруг — запах.
Тонкий, почти призрачный: розы, пепел, озон после грозы. Я не обернулась. Не искала его глазами. Но я знала — он был здесь. Стоял в тени клёна, слушал каждое моё слово. И, может быть… гордился. Я повесила последнюю простыню, дала ветру унести с неё остатки горечи — и вошла в дом.
А там, в полумраке приёмной, у окна стоял доктор.
Не с гневом. Не с осуждением. С тяжёлым, пронзительным взглядом человека, который только что увидел правду — и не знал, как с ней жить. Он медленно повернулся ко мне.
И тихо, почти шёпотом, спросил: — Значит… Ты Рианнон Арбанвиль?
Я не отвела глаз.
Не заплакала. Не стала оправдываться. Я просто кивнула — так же, как Абертон минуту назад.
Коротко. Твёрдо. Окончательно. — Да, — сказала я. — Была. Раньше. А теперь… Я Нонна. Надеюсь, ничего не изменилось?
Глава 77. Элла
— Изменилось! — голос доктора дрогнул, как натянутая струна перед обрывом. Он сжал край стола так, что костяшки побелели. — Ты соврала мне с самого начала!
Я не отвела глаз. Только кивнула.
Он молчал так долго, что я услышала, как тикают часы в коридоре — будто само время замерло, ожидая моего приговора.
Потом доктор шагнул ближе. Не с гневом. С болью.
— Ты знала, кто я? — прошептал он. — Ты знала, что моя Элла служила тебе? Конечно, знала! Ты видела ее портрет в комнате! Ты знала, она умерла, пытаясь
