— Нет, мама.

— Ты, наверное, устала?

— Да, мама.

— Ну, спокойной ночи.

— Спокойной ночи, мама.

Шурша фалдами юбки, мать проводила её до двери. Фая спокойно вышла из гардеробной, но, выйдя, стремительно побежала по коридору, повторяя вслух:

— Тоска… тоска… какая дикая тоска…

Обдувая подолом мраморную лестницу и мелькая по ступеням перламутровыми ноготками, она сбежала вниз, в дверях столкнулась с горничной, нёсшей полную вазу слив, они рассыпались и раскатились.

На аллее парка стояла открытая легковая машина, Фая села за руль и поехала. У ворот привратник спросил:

— Вы куда? Уже поздно.

— Открой. Мне. Ворота, — твёрдо, ставя точку после каждого слова и с угрозой в голосе сказала Фая.

Привратник посмотрел на неё с испугом, открыл ворота, и машина, взвизгнув, выехала на дорогу.

Маста с расстёгнутым воротом сидел за столом и, воодушевлённо дирижируя, что-то быстро записывал на нотную бумагу.

У общежития для нищих Фая остановилась и вышла из машины. Стеклянные двери, за которыми спал вахтёр, были заперты. Фая постучала. Вахтёр открыл один глаз и, не поднимаясь с места, спросил через стекло дверей:

— Чего надо?

— Пропустите.

— Не положено: поздно уже, — прохрипел он недовольным сонным голосом.

Фая вынула из кармана купюру, плюнула на нее и прилепила к стеклянной двери. Вахтер молча встал, открыл дверь, отлепил купюру и, ни о чём не спрашивая, дал ей пройти.

Идя по коридору, она слышала, как за её спиной, у туалета, громко ругались две женщины:

— Извините, мадам, но я вошла после вас в уборную — и всё сиденье было обоссано. Если вам неприятно это слышать, то мне ещё неприятнее на это садиться…

У знакомой двери Фая замерла и робко постучала. Ей никто не ответил. Она толкнула дверь и вошла.

— Ты!.. — отрываясь от листа бумаги, прошептал Маста.

— Да… — прошептала Фая, — погаси свет и раздень меня…

Ритмично жжихали косы: широким взмахом скашивая траву, Лара шла за бабкой и не отставала.

Солнце ещё не поднялось из-за стены Бункера, но свет уже проникал через решётчатый стеклянный купол, и туман над озером редел. Стрекотали кузнечики, в перелеске куковала кукушка, у воды квакали жабы.

Докосив ряд, бабка утёрла со лба пот и посмотрела на Лару. Лара прислушалась: вся округа была заполнена монотонным гулом.

— Бабушка, что это?

— Колокола гудят.

— Где?

— На том берегу, на монастырской колокольне. Звонить в них запрещено, вот они от скуки сами по себе и гудят.

— А ты в Бога веришь? — спросила Лара.

— Как не верить: что Бог, что человек — всё едино. Мы с Богом-то равны, — монотонно бормотала бабка, натачивая косу.

— Мы — в Бункере, а Бог — на свободе. Где ж равенство?

— В судьбе. У нас — своя судьба, у Бога — своя. Может, он своей судьбе тоже не рад, да деваться некуда. И тем же тоном добавила: — Ты на пяточку косы нажимай сильней, трава-то податливей и пойдёт.

Лариса несколькими взмахами косы докосила свой ряд, перевела дух и деловито спросила:

— А теперь куда?

— Вон на ту ложбинку, — махнула рукой бабка, и, положив косы на плечи, они пошли берегом.

— Нынче в лесу грибов много, примета плохая, не к добру, — говорила на ходу бабка.

Послышался конский топот: на белых лошадях скакали шаман и парень — оба смуглые, в набедренных повязках.

Шаман осадил лошадь и крикнул старой:

— Извини, спешу. Вечером загляну к тебе — дело есть.

И всадники повернули к лесу.

— С кем это шаман? — спросила Лара.

— С сыном. Нечто забыла? Сын у шамана — жених завидный, ладный. Могу сосватать.

— Ну что ты, бабушка.

— А что?..

— Да он ростом маленький…

— И маленькие на дорогах не валяются, и большие звёзд не хватают.

— Я же всё-таки училась…

— Училась. А что такое снег, дождь, ветер, знаешь?

— Нет. А что это?

— Сама не знаю. Хотела тебя спросить, думала, тебя учили? Чему же учили?

— Манерам.

— Давай поспешать, а то роса спадёт, — вздохнула бабка.

Родные места уже не казались Ларе ржавыми, она тоже вздохнула, хоть ещё и не радостно, но уже легко.

На растормошенную кучу мусора слетелись жирные мухари. Рядом с помойкой стояла грузовая машина, и мусорщики в лёгких портках и жёлтых жилетах на голое тело поддевали вилами и кидали в кузов плотно слежавшуюся гниль. Вслушиваясь в звучание своей органной пьесы, Маста с суровым спокойствием метал мусор, а видел изгиб её спины, вспоминал её беспокойный шёпот, её стон, содрогания, её прохладную шёлковую кожу.

В самом низу слежавшийся мусор был сырой, и, когда его поднимали на вилы, с него текло. Из полого угла выскочила толстая крыса, а гнездо с крысятами полетело в кузов, уже наполненный с верхом.

— Поднимай борта, — крикнул кто-то.

У машины закрыли борта, шофёр завёл мотор, и машина уехала.

Мусорщики встали в кружок, сняли голицы, достали папиросы и закурили. С воем промчались полицейские.

— Что случилось, кто знает? — глубоко затягиваясь, устало спросил один из рабочих.

— Говорят, Бункер дал трещину, — ответил другой, сплёвывая.

— Чего ж полицейских булгачить? Пригнали бы хвалёных инженеров.

— Инженеры пьянствуют, знамо дело.

— Хрен с ней, с трещиной, чинили бы кондиционер, — духота измотала.

Маста посмотрел вверх: сквозь сальные стёкла купола нещадно палило солнце.

К помойке подошёл порожний грузовик, и шофёру крикнули:

— Давай, давай ещё… подпячивайся…

Лакей с поклоном подал ей на подносе конверт, на котором по середине крупными буквами было написано: «Фае», а сверху — маленькими: «Второе уведомление Государя».

— Второе? А где же первое? — удивилась мать, вскрыла письмо и быстро пробежалась по тексту глазами.

— Фая, — закричала она, вбежала в комнату дочери и увидела, что та ещё спит. — Фая, в чём дело? Почему ты так долго спишь? Ты здорова?

— Да, мама, — ответила Фая спросонья, ещё плохо понимая, что происходит.

— Тогда быстро вставай и собирайся. Тебя Государь ждёт.

Мать резко обернулась к челяди, столпившейся за её спиной, и хлопнула в ладоши. Заиграл флейтист, и весь дом пришёл в движение: готовили ванну, утюжили платье, настаивали травы, припасали растирания, бальзамы, крема. Фаю одели в махровый белый халат и повели в парную, где долго хлестали берёзовым веником, потом намыливали губкой, купали