моторов. Огляделся — а я в огромном тоннеле. С зажженными фарами идёт тяжёлая техника. Чтоб не заметили, я прижался к стене. Точнее, размазался по ней, как масло, и рукой нащупал проём. Я туда свернул. А это то ли шахта, то ли коридор. Я иду по нему, иду, а он всё сужается. Я уже боком продвигаюсь, а он всё уже и уже, совсем как расселина стал. А впереди — свет, прохладой тянет. Я протискиваюсь вперёд — стены сдавливают всё сильней. Подкатило удушье. Последнее усилие — и я на берегу моря! От радости я заорал что есть мочи, рванул по кромке воды, задрал голову, раскинул руки. Простор! А вокруг — ни души. Я один. И волны плещут. А чего мне тут одному-то делать? Жутко стало. Прохлада сжала глотку, точно тисками, — и не отпускает, хуже расселины. Я подумал: «Скорей назад. К своим. В Бункер». Бросился к шахте, а самое узкое место чем-то плотно заткнуто. Я стал это что-то ощупывать, и… это была ещё мягкая, но уже мёртвая рука моей матери. Значит, она пошла за мной и погибла. Я отпрянул. От ужаса, что проход перекрыт трупом моей матери, я завопил, зарыдал и… проснулся в холодном поту.

— Мне пора на молебен, — безразлично сказал Прохор и повернул к воротам монастыря.

— Думаешь, Бог есть? — спросил Маста ему вслед.

Прохор шёл быстро, путаясь ногами в широком и длинном подоле чёрной рясы.

«Вот и поговорили старые друзья. В самом деле: пора на помойку», — подумал Маста и, расстегнув ворот рубашки, пошёл по вымощенной булыжником дороге. Проехавшая машина подняла клубами пыль. Маста чихнул и услышал за спиной пацанью дразнилку:

— Маста-Маста-Мастаду-у-ун, Маста-мусорщик-перду-у-ун!

Он обернулся: гурьба мальчишек, ритмично распевая дразнилку, шла за ним по пятам, выдерживая небольшую дистанцию.

Маста пошёл быстрее, делая вид, что не обращает на них никакого внимания.

Кто-то бросил в него камень и не попал. Потом ещё один камень пролетел мимо, потом ещё и ещё. Потом один угодил в спину, другой — в плечо. Маста побежал, толпа мальчишек — за ним.

Он юркнул в незнакомую подворотню, куда-то повернул, перелез через забор, прошёл узкий переулок, тёмный коридор, спустился по лестнице вниз, открыл тяжёлую дверь, переступил порог — и оказался в огромном сумрачном зале.

Сверху, через узкие длинные окна, падали на пол косые столпы света, освещая скопище людей и собак, — все они что-то делали: кто-то копошился, кто-то говорил, кто-то пил, ел, спал, кто-то испражнялся, кто-то сношался, кто-то смеялся, и на каждом лице была печать глубокой патологии.

Потрясённый Мастодонт, вместо того чтобы повернуть назад, шагнул вперёд и пошёл в глубь зала, медленно втягиваясь в кутерьму не обращавших на него никакого внимания полоумных. Этот зал волновал и что-то напоминал ему, и он мучительно пытался понять: что?

Когда в пыли и мраке он увидел в конце зала орган, его захлестнула горячая волна восторга. Маста сорвал с пульта закоржелый от грязи чехол, включил меха, сел на табурет, пятернёй зачесал назад волосы и заиграл, покрывая музыкой гул и смрад этого людского гноища.

8

За окном такси мелькали встречные машины, дома, быстро пробежала трамвайная остановка, где в строгом костюме стояла Лариса с чемоданом. Фая успела стрельнуть на неё взглядом и подумала: «Чего мы схлестнулись с ней из-за этой развалины, Государя?» Она откинулась на спинку сиденья и включила вентилятор. Душный воздух пришёл в движение, обдул лицо, разметал челку, и Фая заулыбалась.

На остановке скопилось много людей. Трамвай, набитый битком, прокатил, не останавливаясь, и вдруг у него прямо на ходу отвалилось заднее колесо и по инерции покатилось прямо на толпу. Никого не задев, колесо со всего маху врезалось в угол крытой остановки. Мгновение спустя кто-то крикнул:

— Э! Мы в рубашке родились! Это колесо могло кое-кого перекалечить.

Когда подошёл другой трамвай, толпа стала давиться и толкаться. Лариса смогла забраться на подножку.

Маленький худой модельер лебезил, подавая то накидку, то мех, то шляпку, то закалывая на отвороте украшения, то поправляя складки подола, а она, высокая, гибкая, немолодая, поворачиваясь перед зеркалом, придирчиво примеряла наряды, швыряя в сторону то, что, на её взгляд, не подходило, и одобряла наклоном головы то, что ей нравилось.

— Дорогая, поторопись. Машина уже въезжает, — сказал бодро вошедший мужчина, холёный, подтянутый и одетый ей под стать.

Чуть отступив от зеркала, она окинула себя взглядом, осталась довольна, взяла под руку мужчину, и они вышли из белой гардеробной.

В лобовое стекло Фая увидела своих родителей, торжественно выходящих ей навстречу: оба высокие, красивые, роскошно одетые.

Машина остановилась. Лакей открыл дверцу. Фая вышла и церемонно обнялась с подошедшими к ней матерью и отцом.

— А где братишка? — спросила она, поднимаясь по мраморным ступеням.

— Никиты не будет, — холодно пояснила мать. — Он на турнире. Мы с папой решили, что шахматы в его возрасте — это хорошо. Пусть пока играет, а там видно будет, — заключила она, интонацией давая понять, что больше к этой теме возвращаться не нужно.

Они вошли в гостиную. Стол был накрыт на три персоны. У стола стоял музыкант с флейтой. Возбуждённая ездой и радушным приёмом, Фая широко улыбалась.

Когда все сели за стол, отец сделал жест, и флейтист заиграл. Слуга открыл бутылку шампанского и наполнил фужеры.

— За тебя, Фая, — сказал отец, поднимая бокал, — за выпускницу колледжа и победительницу конкурса.

— За избранницу Государя! — поправила его мать.

Зазвенел хрусталь.

От выпитого у Фаи слегка закружилась голова. Закусили сыром. Подали тушёного поросёнка с овощами, украшенного зеленью. Звякнуло столовое серебро.

— Папа, что такое дождь? — неожиданно для себя спросила Фая.

— Конденсат, — строго ответил отец.

— А ветер?

— Вентиляция.

— А снег?

— Открой морозильник и посмотри. Но слова «дождь», «ветер» и «снег» — архаизмы.

— И вообще, что за странные вопросы? — недовольно, с оттенком беспокойства спросила мать. — Разве этому тебя учили? Пора думать о другом: приз Государя означает предложение разделить с ним трон. Пора думать о власти.

— А когда же думать о любви? — пошутил отец.

— Главное достоинство мужчины — деньги и власть. А любовь всегда можно присочинить.

— Ты и меня так оцениваешь? — уже настороженно спросил он.

— А разве ты не мужчина? — вкрадчиво, вопросом на вопрос ответила мать и заглянула ему в глаза.

Последовало молчание. Подали лангет с острым соусом и кинзой.

— На улице духота неимоверная, — сказала мать.

Отец не отозвался и продолжал спокойно есть.

— Когда исправят