Да, Анкарат заставил их очнуться, но эхо пьяных дней и ночей, дух пыльных притонов, зола сгоревших дюжин – во время каждого построения всё это давило виски, отдавалось ломотой в затылке. Аметран говорил о грядущих сражениях, об Изумрудной Печати, которую не взять так легко, в которой не стоит рассчитывать ни на безумство и неосмотрительность лидера, ни на сговор его детей. Медный город, говорил он, никогда ничьим по-настоящему не был, не знает, что такое власть. Человек, что встретил нас, сказал: если так пойдёт дальше, этот город разрушится сам. Всё выглядит так, что вас он разрушит тоже. Но такой путь для вас – не просто глупость. Это недопустимая блажь. Нам предстоит ещё так много. А среди вас есть те, кто не знает походной жизни и до сих пор не понимает общую силу, и те, кто в здешнем кумаре скоро всё это позабудет.

Его голос, бесстрастный и тусклый, катился над площадью или степью, и Анкарат понимал: люди не слышат. Воля, державшая всех вместе, выцветала, обращалась просто инстинктом, общая сила становилась общим похмельем. Но мешало не только это. Не разнузданность была всему виной, не характер Медного города. Сквозь мутный гул, эхо пьяных ночей сквозила усталость – и тоска. Звериная, бесприютная тоска по покинутой земле, солнечной, яркой, наполняющей жилы волей – жить, страстно желать, стремиться. Чем дальше они уходили от Города Старшего Дома, тем сильнее звучала эта тоска. Ничем не заглушить.

После очередной тренировки, оборванной, вялой – люди Сада уже позабыли всё, чему успели научиться, общая память им не давалась, – Анкарат сказал Аметрану:

– Им тяжело. Может, пусть веселятся хотя бы немного? Вино позволяет забыть тоску.

За спиной высились железные стены, впереди – степь, до сих пор клубящаяся взбитой пылью. Только что кончилась отработка новой атаки, попытка сплавить силу Отряда и новых звеньев с наступлением гарнизона. Но строй быстро рассыпался по степи, сила рвалась клочьями, тоска и усталость сжирали сосредоточение.

Аметран обернул мёртвый взгляд к Анкарату:

– Знаю. Но вино здесь не поможет. Пусть готовятся к осаде Печати. Пока не появится Правитель, им не станет легче. Или пока они не вернутся домой. Те, кто сумеет.

Помедлив, добавил:

– Такого никто никогда не делал. Не знаю, справимся ли. Я говорил, что ты быстро сгоришь. Не сомневался. Теперь надеюсь, этого не случится. У тебя получается. Получается хорошо. Сейчас кажется, всё вот-вот развалится. Но когда подойдём к Печати, ты сумеешь их вдохновить.

Эти слова зацепили что-то, высекли новую искру. Что толку вдохновлять людей под стенами города, который Аметран считает таким неприступным? И как долго сможет продлиться этот поход, если каждый шаг – тяжелей, всё дальше уводит от дома? Аметран закрыл глаза, и почти слышно было, как он перебирает в голове новые слова, словно плоские камни.

Когда звенья Отряда и гарнизонные сотни выстроились перед ними – измотанные, посеревшие, – Анкарат остановил Аметрана жестом, направил Чатри вперёд.

– Я помню времена подобных походов, – сказал Дарэш, – знаю, что говорить. Давай помогу.

Нет. Справлюсь сам.

Что сказал бы себе? Вспомнилась ночь, похожая на бездонный зрачок. Для чего идти дальше? Только ли из-за судьбы, из-за свободы?

Тогда мир молчал – но теперь что-то кольнуло в ответ, зажглось в сердце.

Какая-то новая правда.

Не только судьба, не только свобода.

Есть другая причина, важнее и ярче.

– Я знаю: вам тяжело. Слышу, и земля тоже слышит. Аметран говорит: общая память о прошлых сражениях нам поможет – но нельзя полагаться лишь на неё. Ведь мы делаем то, о чём никто прежде не мог помыслить. Да, такого похода не было никогда, но когда-то не было и городов. Когда-то силы, что властвуют в них, были лишь узлами пути, миражами усталости. А теперь? Есть город, сам воздух которого лечит, прекрасный и светлый, есть этот город, где жила может сделать сильней оружие, укрепить дом, переплести элементы – создать невозможное! Есть наш город, Город Огня и Солнца, город, где звучит сердце мира. И когда закончится наш поход, это сердце станет слышным везде. Мы изменим мир, создадим новое время, новую землю. Появятся силы, что мы пока не можем представить. Каждый край станет родным, и любая земля вас услышит.

Анкарат говорил, и голос его разгорался.

Среди людей гарнизона Анкарат увидел и местных, тех, кто присоединился ещё в день атаки и теперь желал отправиться в новый поход. Только теперь сквозь жгучую, злую землю Анкарат услышал: этих людей терзает та же тоска. Медный город вырастил их, дал ремесло, но никому не был настоящим домом. Они слушали жадно, как-то отчаянно. И земля слушала тоже, слушала – и зазвучала в ответ, открылась голосу солнца – пусть будет новый мир, новое время, пусть растёт из крови и Тьмы.

Анкарат произнёс это с ней вместе, и голос гремел металлом, горел белым безжалостным светом, и голос его подхватили, умножили, а потом над строем взметнулось его имя, покатилось над степью пожаром.

– …И тень Вершины больше вас не коснётся.

Ладонь полоснула клятва, но и без неё Анкарат знал, что заговорился – Тэхмирэт нахмурился, Гарджи фыркнул, пробормотал что-то неразличимое. Неразличимое в общем потоке – силы, надежды, голоса солнца.

Анкарат верил: сейчас это его голос.

Дни больше не сгорали. Тьма уходила, небо светлело и поднималось выше. Всё больше людей Медного города желало присоединиться к походу – и механиков, и посланников, и даже тех, кто прежде город не покидал. Всё это были люди без настоящих корней, но теперь Анкарат видел в них отражение собственной жажды, жажды, которую сам он сумел понять только теперь. Жажды новой земли, пристанища, нового времени. Когда-нибудь это время вольётся в общую память, станет легендой, но сегодня они – те, кто её сотворит.

Как ни странно, Аметран ничем его не попрекнул, не назвал слишком самонадеянным, ничего не спросил о тени Вершины – наверное, эти слова слышала только клятва.

Аметран сказал:

– Хорошо говоришь. Никогда не подумал бы, что умеешь.

И даже усмехнулся, в мёртвых глазах замерцала искра, словно бы общая жажда коснулась и его сердца.

После той речи Анкарата отыскал Шейза, ликующий, взмыленный: да, да, вот что мы должны делать, я уж думал, ты потерял хватку, совсем здесь расквасился, как остальные, сила не далась в