Увидел это, очнувшись на пустой улице. В амбаре-притоне стоял густой винный дух, перемешанный с запахом машинного масла, тяжёлый, мутящий. Нужно было растолкать Шида, отвести назад во дворец, но до того – отдышаться, прояснить мысли.

Резкие очертанья домов, тут и там обвитые белой лозой Оплётки, чёрная земля, чёрное небо – всё замерло. Даже злое шипение глубины стихло. Город рухнул в глубокий сон. Тьма как будто вращалась вокруг, вращалась тёмным вином в чаше. Прошедший вечер гремел, колотился в висках. Сейчас в этой тишине, в этом вращении Анкарат знал: Шид плакал не только о неслучившейся судьбе брата, но и той судьбе, которую не мог теперь покинуть, и о той, которую выбрал на Скале Правосудия и которую Анкарат отобрал, а теперь не мог возвратить. А что думают остальные?

Имра совсем оправился, нашёл в Медном городе девушку – скуластую, мрачноватую, угол рта прошит вертикальным шрамом, на одном плече – тяжёлая коса, на другом – механическая птица. Её звали Ану, она смеялась новым имриным шуткам – надломленным, всегда отдающим казнями, увечьями или смертью. Имра даже поселился с ней вместе, говорил: клянётся, что отправится в путь с гарнизоном, когда придёт время. Только ты уж береги её от Испытания, ладно? Забились? Попросив об этом, смеялся, и теперь, среди Тьмы, среди молчания земли и солнца, Анкарат слышал, какой это исковерканный смех.

Курд ворчал: как бедно живёт Медный город, жрать нечего, вино горькое и дурное, хоть оружия навалом да и с местными есть о чём поболтать. Он добавил к своей цепи металлический клюв: пусть будет не хуже, чем у хлыща из Сада, правильно? Так? Никакие чудеса, никакая магия, никакой подземный огонь больше Курда не волновали. Он стал таким только теперь? Или Испытание его изменило?..

Китем не ошибся. Испытание их сожгло, покалечило. А что не смог выжечь Дом, теперь заберёт война.

И зачем всё это? Ради чего? Только чтобы исполнить судьбу? Только ради собственной свободы?

Анкарат прислонился к стене амбара, стукнул её затылком, ещё, ещё раз. Мир молчал, молчали земля и солнце. Всюду Тьма. Как огромный чёрный зрачок.

– Эй!

Рядом стояла девчонка, совсем малявка. Бледная в синеву, как луна, зрачок затопил глаза. Голову склонила к плечу, смотрела так, будто узнала.

– Не успокоишься, – голос струился издалека, – пока всё здесь не разрушишь?

Чудно́й вопрос. Ну да, Анкарат захватил её город. Убил человека правящей ветви, последнего, кто за них отвечал. Или спрашивает про другое? Про мир за пределами? Про судьбу, исполнение которой этот мир разрушает?

Какая разница.

– Может, и так.

– Ладно.

Она кивнула, зажмурилась – и глаза её посветлели:

– Я передам.

– Что?

Анкарат встряхнулся. Теперь девчонка казалась совсем обычной: взъерошенная, курносая, на поясе связка кинжалов. Вроде знакомая даже – кажется, видел Шейзу с её старшей сестрой.

– Твой друг спрашивал, куда ты делся, просил найти. Передам, что ты здесь.

Вдохнула глубже, словно хотела спросить ещё что-то, но не решилась.

Отступила на шаг – и исчезла.

А Тьма осталась.

IV

Так и мелькали дни, из-за времени года слишком короткие и без того.

Медному городу и лихим его людям удалось то, что не получилось у Тории с его подарками и пирами. Воины гарнизонов и даже звеньев, особенно люди Сада, целые дюжины проводили в питейных домах, или со здешними девушками, быстроглазыми и шальными, или за игрой в бечет – вариаций его здесь знали множество. Аметран злился, собирал всех перед дворцом или за пределами города волей Вершины – та делала мысли слитными даже сквозь хмельной туман, а собственную волю, и без того размытую пьянством, глушила. Анкарат после той ночи в изломе Тьмы словно очнулся и впервые решил помогать Аметрану. Собрать собственное звено оказалось несложно – Тэхмирэт не рухнул в общий загул, всё время проводил в местных кузнях, изучая свойства металлов, остальным придало сил то, что очнулся и Анкарат. Даже Гиртарэм легко забросил увлечение местным вином и дурманной травой, говорил: дрянь, ни в какое сравнение с нашими, всё, что хоть куда-то годится, у нас и украдено.

Очнулись и воины Сада – хотя тосковали, может, сильнее всего. Помог Ритаим – за эти дни они с Анкаратом почти подружились. Анкарат пришёл за ним в тот же амбар-притон. Пахло зерном, золой, пылью. Сел возле входа, пытался найти правильные слова, но Ритаим сам его отыскал. Упал рядом – глаза масляно-мутные, лицо в поту, руки дрожат.

– Знаю, хочешь спросить – так спроси! Давай! – и стукнул кружкой о стол.

– Что спрашивать-то?

– Почему тебя спас.

Анкарат фыркнул:

– Не спас бы, взорвался бы вместе с городом.

Ритаим помотал головой:

– Не-ет. Думал сперва… пусть. Пусть всё взорвёт. А потом… она тебя любит. Пусть ты к ней вернёшься.

– Вернусь. Если она ждёт.

Как будто ткнул обугленной головнёй в открытую рану. Боль оглушила, и вот так, оглохнув, Анкарат рассказал о письмах, о молчании Амии. Ритаим отодвинул кружку, слушал серьёзно, взгляд прояснился. Зачем рассказал ему? Сейчас посмеётся или скажет: а мне вот написала, смотри. Придётся побить его.

Но Ритаим сказал другое:

– Напишет. Когда ты справишься, точно напишет. – Лицо его дрогнуло, губы сжались тоскливым оттиском.

Анкарат кивнул, заговорил о порядке, о том, что всем пора прийти в себя, вспомнить о дальнейшем походе, иначе – как справиться?

– Знаю, – кивнул Ритаим, тяжело поднялся и побрёл к своим. Цепь свернулась на его плечах спящей змеёй. Анкарат смотрел ему вслед и думал: очнётся? Сумеет? Можно ли требовать ясности от человека, из-за тебя потерявшего всё?

Очнулся, сумел. Следующим утром звенья и воины Сада собрались на построении. Их сила, светлее и легче силы воинов Старшего Дома, плыла над степью белым туманом.

Воины гарнизона слишком боялись Анкарата, чтобы перечить. Увидев его в настоящем бою, прорубающимся сквозь улицы, сметающим всё на пути стальным, огненным смерчем, люди окраин и люди квартала больше не смотрели на него прямо, всегда – чуть искоса, не в глаза, куда-то в край подбородка. Анкарат теперь был не легенда, а что-то чудовищней – тот, кто несёт смерть, тот, кто может швырнуть в её омут одним приказом. В смерть на чужой земле, той, что не узнает тебя, обратит степной пылью. Больше он не пытался понять,