Потом поняла: мелко, жестоко… он не должен пропадать вместе со мной. Тогда, перед тем как ты позвал пламя, сказала то, что сказала… чтобы поверил: я это сделала. Убила их. Так ему проще было уйти. Хотя, когда эти слова появились… я думала о другом. Потом ты увидишь.

По пещере скользнул вздох ветра, как сиплый, сухой то ли смешок, то ли всхлип.

И всё стихло, даже тень Атши развеялась, исчезла как будто бы навсегда. Как будто тьма каньонов её поглотила.

Но она заговорила снова.

Мы верим: человек, покинувший Путь, навсегда исчезает. Когда-то я сделала это. Сошла с Пути, а здесь, в этой тьме, исчезла совсем.

Её голос набрал силу – так, должно быть, она говорила, пока ещё бродила по свету с древним народом.

Но правда – шире и больше. Правда в том, что Путь покинуть нельзя. Только остановиться. И сгнить.

Анкарат шагнул вперёд. В это звучание, в эту правду.

Ты услышал меня, Огонёк, или сквозь твою кровь услышало солнце. Сила изменений. Солнце двинулось к западу. Земля очнулась. Мой путь ожил, как другие жилы этой земли.

Новый удар сердца. Стены откликнулись, дрогнули.

Ты помог Гризу. Теперь у него есть Путь, которого не было в мире прежде. Тот, что ты создаёшь. Надеюсь… у него хватит сил дойти до конца. Ты помог мне. Я возвращаюсь. И теперь я помогу тебе.

Достань меч.

Анкарат послушался. Нити в клинке дрожали, рассеивали вокруг свет.

Новый знак – незнакомый, от резко очерченного узла разбегались лучи – отразился в металле. Отражение дрогнуло – и застыло, проникая глубже и глубже, как проникает под кожу печать клятвы.

Ты уйдёшь – и сюда не вернёшься больше. Ты пойдёшь дальше и дальше. Дальше, чем можешь представить. Помни: Путь покинуть нельзя. Не подчиняйся. И не останавливайся.

Голос Атши померк, померкли и знаки. Дальней стены теперь можно было коснуться. Чёрная, влажная, словно дно колодца. Сердце гремело жарко, стремительно, как во время скачки. От этого жара вздрагивали пальцы, клинок с печатью нового знака. Сохло во рту.

Но всё колдовство ушло, иссякло с этим посланием. Осталась просто пещера. Ещё одно брошенное жилище.

Но сердце гремело, гремело, не успокаивалось.

Он отнял руку от камня, вышел на свет.

Линию клятвы стало не различить под разводами на ладони – ржавыми, бурыми. Клейкими, как древесный сок.

И солёными, словно кровь.

Наступил день праздника, но Анкарат не видел его и не слышал.

Стены пещеры двигались за ним тенями, нависали, теснили воздух в груди. Атши ушла? Вернулась к своим? Или сделала что-то с собой, чтобы оставить послание? Мелькали перед глазами воспоминания об Испытании, о ритуальном круге, вычерченном маминой кровью, и воспоминания наслаивались на эту новую память, новую кровь, новые ритуальные знаки. Должен рассказать Гризу – но слова, слишком тяжёлые, давили на горло. Может, его родители живы! Но так ли хороша надежда на это, перемешанная с таким чёрным предательством? Что сделает Гриз? Как примет это? Атши исчезла, ещё один его друг лишился близкого из-за Анкарата. Зачем Атши это сделала? И что именно она сделала? И можно ли говорить о её поступке, её напутствии в стенах Дома? Да, Вершина может читать в его сердце, различит новый знак на оружии – но поймёт ли, если Анкарат сам не расскажет? Каждый из городов охотился за знаниями древнего народа, но добыть и сохранить удавалось только крупицы.

Шум и блеск Жатвы, вино, медная музыка – всё сливалось единым гулом, пещерными стенами, грохотом крови.

Не подчиняйся, не подчиняйся.

Хотелось поговорить с Амией, но за ней по-прежнему следовали люди Сада, словно держали под стражей. Джури передал от неё несколько записок: игривых, потом – рассерженных, затем – тревожных. Анкарат не помнил, как отвечал и что. Тосковал по Амии, но эта тоска звучала обрывочно, далеко, как будто тянулась от самых белых узорных стен, от комнаты, полной звенящим зноем, пеньем цикад, той, что превращалась в походный шатёр или приют на пути.

Уже на самом празднике Амия сумела сбежать от своих провожатых, нашла его, поймала руку в ладони: что с тобой?

Мягкие локоны возле лица, под узорной сетью с золотыми искрами; губы яркие, влажные, медовый свет глаз вздрагивает тревогой.

– Давай уйдём, – успел сказать Анкарат и успел представить: да, они сбегут, поднимутся над городом, как она и хотела, а потом спустятся к морю, и рядом с его бесконечным молчанием Анкарат всё расскажет ей, всё, о чём не говорил до сих пор.

Он и сам не понимал до конца в тот миг, о чём хотел рассказать.

О заклинании Атши, а ещё – о судьбе, о разлуке, о переменах в квартале, о двух плетёных шнурках, о грядущем походе…

Но Амия не успела ответить.

Медная музыка замерла, прозвучал горн, выше взметнулся огонь в ритуальных чашах.

Правитель собрался сказать о чём-то невероятно важном.

Амия стиснула руку Анкарата и потянула в толпу, ближе к возвышению, с которого Правитель к ним обращался. Хотела послушать, как и всегда.

Слов Анкарат не запомнил.

Ослепительные, горящие, они прокатились по залу, стены дышали волей Правителя, стены сияли солнечной рудой. Вершина, должно быть, полыхала над городом огромным костром.

Так же полыхала и общая радость.

Мама поднялась на возвышение, замерла возле Правителя, как и все, заворожённая его силой, властью, губительным, необъятным светом.

А потом обернулась к толпе.

В руках у неё был свёрток, багряный, с длинным, вышитым знаками шлейфом. В складках этого свёртка почти неразличимым казалось маленькое лицо с глазами золотистыми, жгучими – как у мамы и Анкарата.

– Мой Наследник, – сказал Правитель.

И назвал его имя. Акшарид. Толпа подхватила его, умножила, вознесла с ликованием. Имя ребёнка с сияющей, чистой кровью, ребёнка священного брака, ребёнка, незапятнанного ни запретной магией, ни проклятой землёй. Это имя однажды исчезнет, как и имя самого Правителя, – но в тот миг оно сияло ослепительней солнца.

Когда шум схлынул, Анкарат попытался поймать мамин взгляд, махнул рукой – но она ничего не замечала. Мама, Правитель, их новый ребёнок оказались теперь так далеко, за чертой огня, за кругом солнца. Настоящая семья – и совсем незнакомая. Анкарат радовался за маму, радовался тому, что теперь у него есть младший брат, и радость людей Вершины шумела в крови, делала это чувство огромней. Но что-то было ещё. Неясная стынь отчуждения, непонятная боль. Мама обнимала Акшарида, улыбалась ему