Мне захотелось встать и запротестовать, но невидимые руки прижимали к стулу за плечи. Гнев Ливия загустел и сыграл на голосе, как на натянутой до предела струне:

– Ты лжёшь.

Плиний с не сходившей с уст улыбкой переводил взор с меня на него, а после покатился со смеху, тыча в нас пальцем:

– Конечно же лгу, олухи! Вы что, всерьёз поверили, что у вас ненастоящие родители? Вот умора, видели бы свои лица! Не могу… Животик надорвёшь! Какой же Плиний Илларион гениальный лицедей!

Он обхохатывался, пока мы с Ливием смотрели то друг на друга, крутя пальцем у виска, то на него, ожидая адекватной развязки спектакля одного актёра. Когда Плиний отсмеялся, прикрыл лицо ладонью – так, что между пальцев сияли чудовищные глаза и скрылся оскал, выдающий в нём нелюдя. Глас его снизился до болотистых низин:

– Шутки в сторону, юноши. Отныне – лишь голая правда. Без прикрас. – Он провёл руками в воздухе, изображая вывеску. – Комедия «О змеях и птицах». Три акта, но вы увидите пока что лишь первый. Магия…

 …великий дар богов своим потомкам.

 Она же в ненадёжных – влюблённых – руках —

 Страшное оружие, острее стали и тяжелее молота.

 Где Психея, там будет и Амур, где Амур – Психея,

 Но сетью оплетённый, он сложит крылья

 В капкане одержимой любви.

712 г. до н. э., Авентинская роща

Кирка ещё не носила имя Туций. Она не принадлежала никому в те года – лишь самой себе; поросло былью и её жестокое правление на далёком острове в Тирренском море, и отравление сарматского царя зельями. Более трёх десятков лет минуло с того, как она вышла из материнского лона – и матушка говорила ей, будто она дочь бога Сола. Да, Кирке было чуть больше тридцати лет, когда она решила начать жизнь с новой страницы.

Кирка поселилась в лесу на отшибе. Её хижина узнавалась по пучкам сушившихся трав, скруткам и растяжкам, развешанным под крышей; по колодцу, вода в котором, по поверьям, превращала людей в скот; по маленькому озерцу, в котором эта женщина невероятной красоты предавалась ночным омовениям в честь трёхликой Гекаты. К ней приходили, несмотря на дурную славу: за целебными отварами от хвори, шепотками против болезней суставов, приворотами и отворотами – колдунье, казалось, всё было под силу.

Она могла обуздать всё, кроме собственных чувств. Кирке не везло в любви, её сердце безудержно колотилось рядом с теми, в ком оно билось ровно. Посему, после того как её отвергли в последний раз, она переселилась с собственного острова в глушь и дала зарок не падать в омут чувств.

Но стрела Купидона не пожалела злосчастную Кирку, как не жалела никого из своих жертв.

В поисках особенных трав, растущих на склонах близ Авентина, увлечённая Кирка совершенно позабыла о времени. Она ступала босиком по бутонам, что наливались цветом, как соком, под светом её божественного отца. Возможно, матушка была умалишённой дурой, такой же ведьмой, как и дочь, и жила в иллюзии, что взявший её силой пьяница – солярное божество, но Кирка не верила ни во что и верила во всё одновременно, такова была её лунно-солнечная натура. Потому легко, как день сменялся ночью, быстро, как ночь вытеснял день, она влюблялась.

Заслышав топот копыт и мужские голоса, Кирка подобрала корзину и спряталась под скалой. Она выглянула и увидела авзонов верхом на жеребцах. Пришпорив коня, первым шёл юноша в царских одеждах: чёрный плащ с пурпурными полосами, белый меховой отворот в тёмных пятнах, кольца на шее и медные, как закатное солнце, кудри – авзонский царевич пленил Кирку.

– Точно ли здесь водятся фазаны? – спросил он задорным голосом, спрыгнув с лошади. Царевич был вооружён луком. – Что-то я не вижу ни одного.

– Дичь не идёт сама в руки, государь, – ответили ему со смехом.

– Не учи меня, сам знаю. – Голос его, похожий на звон золотых украшений, потрошил Киркино нутро, словно нож убийцы. – Напои коней, Эларос. Фаэрин, Сильван – за мной. Спустимся ближе к водоёму – фазаны любят пойменные земли.

Высунувши голову, Кирка увидела, что в её сторону направляется делегация, и тут же спряталась под скалой. Она прикоснулась к груди, в которой, как пойманная в клетку птица, трепыхалось её влюбчивое сердце. Кирка кинула взор на травы и на реку и замыслила сотворить то, что обычно исполняла в качестве услуг женщинам.

Приворожить.

Дождавшись сумерек, когда царская охота, увенчавшаяся успехом, завершилась плотным ужином, Кирка подмешала в кубок юноши заговорённый отвар и спрятала медную табличку с проклятием под камень. Она помолилась Венере, Гекате и Диане, легла на песчаном пляже и стала дожидаться утра. Не заметила, как её сморил сон, а, проснувшись, обнаружила рядом рыжего царевича. Он вытягивал невод из реки: в сетях блестела рыба.

– Ты?.. – Кирка сонно протёрла глаза, не поверив им.

– Доброе утро, прекрасная незнакомка. – Царевич бросил рыбачить и подлетел к ней, взметая песок высокими сапогами. – Прости, что потревожил твой сон. Он, наверное, так же чудесен, как и ты.

– Совершенно нет. Я старая дева. – Кирка отвернула голову.

– Ложь.

Царевич погладил пальцем подбородок, притянул к себе и поцеловал в губы. Его уста были горячими и горько-кислыми от приворотного вина. Он ласкал ямочки и родинки на её теле, бережно укладывая на спину, забирался пальцами в вороные волосы, пока песок забивался в глаза, рот и под ногти. Она даже не знала его имени, но вырвала из рук чужих людей, словно дитя – куколку.

– Тебя спохватятся… Тебя будут искать… – Кирка задыхалась от радости и стыда, что были вечными спутниками её забав с чужими жизнями. – Твои подданные…

– Я не хочу никого видеть, кроме тебя. – Он раздевался, и она, пленённая его телом, точёными рельефами и сетью вен под тонкой кожей, прекратила побег от греха. – Ты нужна мне.

Дни пролетали с колесницами её божественного отца, запряжёнными жеребцами, в которых не чаял души безымянный любовник. Кирка пригласила его в свой дом, побоявшись, что кто-то из авзонской челяди, прочёсывая Авентин, возьмёт след своего государя. Кирка сгоряча взяла лиха: бедовому совсем изрешетило память. Он не помнил ни кто он есть, ни кем был, не знал и кем будет, кроме как её супругом.

Царевич разделил с ней быт. Он был отличным охотником и приносил жирную дичь, из которой