Воздух снова стал просто воздухом. Холодным, пахнущим ржавчиной, столетней пылью и дохлыми мухами в паутине на стропилах. Воздухом, который больше не пытался тебя задушить, а просто был. Он был отвратительным, но это был запах реальности, а не кошмара. Запах победы.

Лаки глубоко вздохнул. Его лёгкие, которые последние полчаса работали как старые, залитые свинцом мехи, наконец-то расправились. Воздух вошел в них со свистом, холодный и целебный. Он почувствовал, как дрожь, которую он сдерживал всем телом, вырвалась на свободу – сначала это была мелкая дрожь в коленях, потом её отголоски пробежали по рукам, заставив пальцы подрагивать. С него словно сняли бетонный плащ, в котором он простоял несколько часов. Вес ушёл, и тело, привыкшее к нему, на мгновение потеряло равновесие. Он качнулся, уперся рукой в липкий, засаленный стол, оставив на нем отпечаток ладони. И тихо, почти беззвучно, рассмеялся. Смех вышел хриплым, сорванным, смесью облегчения, торжества и остаточного, невысказанного ужаса, который еще копошился где-то глубоко внутри, как паразит, не верящий в свое спасение.

ЧАСТЬ 5: Финал истории

ГЛАВА 18: Исчезновение Тени. Спасение Арчибальда

Тишина, наступившая после исчезновения Тени, была на удивление… шумной. Где-то с потолка капнула вода, разбиваясь о бетонный пол хлопком, похожим на выстрел. Где-то заскреблась мышь, вернувшаяся к своим насущным мышиным делам. А из горла Элоизы вырвался звук, который нельзя было назвать ни смехом, ни плачем, – это было нечто среднее, хриплый, надсадный вопль освобождения. Она не просто расплакалась, ее будто вывернуло наизнанку всей накопленной жутью. Слезы текли по ее лицу ручьями, смывая с белых щек грязь и страх, но при этом она смеялась, давясь этим смехом, захлебываясь им, как утопающий глотком воздуха.

– Лаки… Лаки, ты… – она пыталась что-то сказать, но слова тонули в истерическом хохоте. Вместо этого она просто бросилась к нему, обхватив его так крепко, что у того хрустнули ребра. Она вжалась в его потный, пропахший страхом и потом пиджак, и ее тело мелко и часто трепетало, как у птички, попавшей в ураган и чудом выжившей.

Лаки стоял, не в силах пошевелиться, позволяя ей держаться за себя, как за якорь. Его собственные колени вдруг стали ватными, а в глазах поплыли темные круги. Адреналин, который все это время держал его на плаву, как мощный стимулятор, вдруг разом ушел, оставив после себя оглушительную, сладкую пустоту. Он поднял руку и медленно, погладил Элоизу по вздрагивающей спине.

– Все, – прохрипел он. Его голос был глухим и чужим. – Все, Элли. Все кончилось. Она ушла.

Но главное чудо происходило за его спиной.

Стоны Арчибальда, эти монотонные, леденящие душу звуки, вдруг оборвались. Послышался резкий, судорожный вдох, словно человек, пролежавший под водой несколько минут, вдруг вынырнул и вдохнул полной грудью. Лаки и Элоизa разом обернулись.

Старик лежал на столе, и его тело медленно возвращалось к жизни. Цвет, мертвенно-серый секунду назад, теперь заливал его щеки нездоровым, но живым румянцем. Его пальцы, скрюченные и беспомощные, дернулись, а потом распрямились, упираясь в дерево. Но самое главное – его глаза. Они были открыты. Не закатившиеся в мучительном трансе, а ясные, голубые и полые чистого, немого ужаса. Он смотрел на грязный потолок, и по его вискам, из-под седых волос, медленно скатывались две крупные, совершенно человеческие слезы.

– Дедуля! – взвизгнула Элоиза, отпуская Лаки и кидаясь к столу. – Дедуля, ты слышишь меня?

Арчибальд медленно, с трудом повернул голову. Его взгляд скользнул по лицу внучки, и в нем что-то дрогнуло. Ужас стал отступать, уступая место растерянности и слабому, едва зародившемуся проблеску узнавания.

– Э… Элли? – его голос был тихим, хриплым, порванным в клочья, как старый парус после шторма. – Что… что здесь происходит? Где я? Во рту… как будто я месяц жевал гвозди.

Лаки, наконец, смог пошевелиться. Он сделал шаг к столу, и его нога подкосилась, будто кости внезапно превратились в вату. Пришлось схватиться за липкую, засаленную спинку стула. Он смотрел на старика, и внутри у него все переворачивалось, будто кто-то запустил руку в его нутро и медленно перемешал все органы. Это не было ликование. Ликование – это когда выигрываешь по-крупному и кричишь так, что соседи стучат по батареям. Это было нечто более глубокое и усталое, почти религиозное. Чувство, с которым бурильщик, месяц, долбивший скалу в кромешной тьме, наконец, видит, как из скважины с шипящим вздохом бьет чистая, живая, невероятно пахнущая вода. Дело было сделано. Не просто выиграна ставка, не просто перехитрил монстра. Он вернул человека. Вырвал его из пасти чего-то неописуемого, холодного и безликого, и вернул обратно, к слезам внучки, к вкусу гвоздей во рту, к простому, прекрасному, животному ужасу перед неизвестностью, который и есть сама жизнь.

И тогда он это почувствовал. Не боль, не усталость – нечто другое. Воздух вокруг все еще вибрировал, словно от звона разбитого колокола, который слышен не ушами, а костями. На его коже, на затылке, в самых корнях волос играли мурашки – не от страха, а от уходящей мощи. Это было похоже на то, как если бы мимо пронесся поезд, оставив после себя лишь сходящую на нет дрожь рельсов. Он чувствовал эхо Тени. Эхо той чудовищной, нечеловеческой энергии, что пыталась его раздавить. Оно было холодным, бездушным, как прикосновение к металлу в сорокаградусный мороз, но теперь оно таяло, уступая место обычной, грязной, но такой желанной реальности. Он не просто видел, как уходит Тень. Он ощущал её уход на каком-то первобытном, клеточном уровне – как падение давления, как смену времени года в ускоренном темпе. Магия, черная и леденящая, отступала, и её место занимал простой, пахнущий ржавчиной и пылью воздух скотобойни. И этот воздух был самым сладким, что он вдыхал в своей жизни.

– Вы в цеху старой скотобойни, Арчи, – сказал Лаки, и его голос нашел какую-то новую, тихую и твердую ноту, отлитую из этого самого облегчения. – Вы были… не в себе. Но теперь все в порядке.

Арчибальд медленно сел, с трудом опираясь на дрожащие локти. Он смотрел на Лаки, и в его глазах, помутневших от пережитого ужаса, плавал тот самый вопрос, который Лаки ненавидел больше всего на свете, потому что на него никогда не находилось честного ответа: «Что же такое со мной случилось?».

– Я.… я помню только холод, – прошептал старик, и его тело содрогнулось от одного лишь воспоминания. – Такой холод, будто легкие наполнились жидким азотом… и чувство, что я качусь вниз по бесконечному склону,