Лаки встряхнул кость в кулаке, почувствовав знакомый, успокаивающий вес. Он шепнул: «Прошу тебя, будь собой, старушка, не подводи сейчас, а то нам обоим конец», и бросил её на стол.

И тут началось представление, достойное самого пьяного режиссёра-сюрреалиста.

Кость заплясала. Она не просто крутилась – она парила над столом, подпрыгивала, меняла траекторию так, как не подчинялось никаким законам физики, известным человеку, и, я подозреваю, даже тем, что известны только Тени. Вокруг неё искривился свет, и на секунду Лаки увидел десятки её отражений, каждое из которых показывало разные грани – тройку, пятёрку, двойку. Казалось, вот-вот она остановится на шестерке, подчиняясь вою «Детерминатора»… но мощь Тени, её абсолютная, тоталитарная власть над малыми вероятностями, взяла верх. Это была не просто сила – это была сама реальность, накладывающая вето на их дерзость, как суровый шериф на выходки городских сумасшедших. Кость встала на ребро, качнулась раз, другой, застыла в немыслимом равновесии и медленно, неумолимо, с леденящим душу финальным стуком, который прозвучал громче выстрела, упала на грань с одной-единственной, насмешливой, чёрной точкой. Единица.

Тень издала звук, который невозможно описать словами. Это был не звук, а ощущение – шипение вмерзающего в лёд воздуха, триумф пустоты, поглощающей надежду, звук лопнувшей мировой струны. Волна леденящего удовлетворения окатила Лаки, пытаясь проникнуть в самое его нутро, в каждый уголок его существа, и заморозить там последние искорки сопротивления, превратив его в идеальную, покорную статую отчаяния.

И в этот миг абсолютного, казалось бы, торжества тьмы, Лаки Кэш, старый жулик, чьё сердце было на три четверти заполнено страхом, а на одну четверть – наглостью, расплылся в самой широкой, самой бесстыдной, самой победной ухмылке, какую только можно себе представить. Ухмылке, от которой у серьёзных людей возникало непреодолимое желание дать ему в глаз.

– Ой ли? – сказал он, и его голос прозвучал на удивление бодро, словно он только что выпил двойной эспрессо. – А вы посмотрите-ка повнимательнее. Присмотритесь к товару.

Все, включая Элоизу, которая уже почти плакала от отчаяния, а её лицо было мокрым и распухшим, как после долгой болезни, наклонились. На столе лежала кость. Но это была не та белая, почти святая кость, что бросил Лаки. Это была другая кость. Чёрная, как грех в полночь, с ядовито-зелеными, светящимися изнутри точками, словно глаза голодной кошки в подворотне. И она показывала ту самую, злополучную единицу.

Пространство вокруг Тени взорвалось беззвучным грохотом. Невидимая сила, горячая и холодная одновременно, ударила Лаки в грудь и отбросила его назад. Он едва удержался на ногах, отлетев к стене и ударившись о неё плечом. Стол затрещал по швам. Воздух наполнился ароматом озона, распада и чего-то ещё, чего Лаки не мог определить – возможно, запахом оскорблённого божества.

«ЧТО ЭТО?» – проревел в его сознании голос, от которого задрожали стальные крючья на потолке и поползли трещины по бетонным стенам. Впервые в этом «голосе» не было ничего, кроме чистой, неконтролируемой, почти человеческой ярости. Ярости обманутого простака.

– Это, дружище, – пояснил Лаки, с довольным видом отряхивая пиджак и поднимая с пола свою белую кость, которая так и не покидала его карман, а тихонько лежала там, притворяясь невинностью. Он протянул её, демонстративно постучав ею о стол. Звук был твёрдым, честным. – Моя заначка. Моя страховка. Я всегда ношу с собой кость, которая всегда падает на единицу. На всякий пожарный, случай ядерной зимы или встречи с таким… э… существом, как вы. Для отвлекающих маневров. Пока вы все так старательно влияли на вероятность моего броска, пока мой «Детерминатор» тут пытался перекричать саму реальность, я просто подменил кость в последний момент. Старо как мир, проще пареной репы. Простое карточное фокус-пасс, примененный к игральным костям. Вы боролись с законами мироздания, а я всего-навсего обманул ваше внимание. И, простите за прямоту, ваше чёртово высокомерие. Вы были так уверены в своей победе, так поглощены своей вселенской мощью, что не заметили, как старый шулер поменял правила в самый последний момент. По-моему, это гораздо спортивнее. И, чёрт побери, определенно веселее.

Воцарилась тишина. Но не та благоговейная тишина библиотеки или собора, а тяжелая, гулкая, как в гробу, засыпанном землей. Тишина, более громкая, чем любой взрыв. Она была настолько плотной, что Лаки почувствовал, как она давит на его барабанные перепонки, заставляя их сжиматься в протесте. В ушах зазвенело – высоко, тонко, словно кричал крошечный стеклянный демон, запертый в его слуховом проходе. Эта тишина была живой, мыслящей. В ней можно было расслышать, как остывает Вселенная, как гасят последние звезды, как в соседнем штате падает на пол апельсин, и его сочная плоть растекается по линолеуму.

Тень не проиграла в азартной игре. Она проиграла в споре о её сути, и это поражение было для неё горше, чем если бы её изгнали из самой ткани бытия. Её, великое воплощение порядка и вероятности, калькулятор космических масштабов, переиграли не расчетом, не магией, а простым, человеческим, наглым, вонючим, прекрасным жульничеством. Тем, что она считала ниже своего достоинства – шулерской солянкой из ловкости рук, наглости и дешёвого театра. Тем, что было самой сутью Лаки Кэша, его ДНК, прописанной в каждой клеточке его потных ладоней и быстрых глаз.

Она схватила свою выигрышную фишку-удачу – ту самую единицу с чёрной кости, что лежала на столе, как обвинение. Её марево сжалось вокруг неё, и Лаки почувствовал, как пространство в этом месте истончилось, стало хрупким, как первый ледок на луже. Исчезновение Тени не было похоже на то, как гаснет свет или уходит человек. Это было так, словно некий фундаментальный закон, вроде гравитации, вдруг передумал и перестал действовать в радиусе пяти метров. Она не растворилась – её просто не стало. Словно огромную, невидимую массу, давившую на реальность, вдруг убрали.

Вместе с ней исчезла и та гнетущая аура неудачи, что висела над скотобойней, как смог над промышленным городом, въевшийся в стены и в лёгкие. Лаки вдруг осознал, что эта аура была не просто чувством – это был вкус. Вкус старой крови, пролитой зря, вкус пыли на разбитых надеждах, вкус проигрыша, который ощущается на языке, как будто лизнули батарейку. И