Тепло и нежность Сада-на-Взморье перекипало в жадную, голодную страсть, эта страсть грызла сердце больнее зачарованного железа. Сквозь боль Анкарат слышал: изменения не завершились, если уйти, не создав новое время, скоро город снова попросит крови своих плодов, жизни своих людей и правителей.

Голос Медного Города резал воздух тоской, пронзительным воем степного волка. Я помню, я видел, что с тобой створили люди, твой Путь тоже превратился в Оплётку, они обманули тебя и обманут снова, ты, как и я, – стреноженный зверь, зови, вместе мы сокрушим их и растерзаем, вырвем нашу свободу из самого сердца той башни, где тебя заперли, никто больше нас не остановит, ты слышишь?

Анкарат слышал, и вой города продолжался в костях, и тоже хотелось выть, метаться по комнате, биться о прутья решётки, грызть камень. Слышал, как собственная тоска, мучительная несвобода отдаётся в механизмах Медного Города, как шипит, вспыхивает Оплётка, обжигает руки людей даже сквозь защитные рукавицы. Анкарат уйдёт – и сколько ещё простоит город? Когда сорвётся, исполнит последний приказ Килы, сожжёт всех, кто внутри?

Голос Прибоя казался почти утешительным, полным пустотой и прохладой. Накатывали на берег тёмные волны, переговаривались усталые корабли. Иди куда хочешь, но знай: из моря никто не возвращается прежним. Не вернёшься и ты. Ты знаешь, что произойдёт, ты всё видел. Ты говорил: узнаешь свою свободу. Что-то брезжило в этих словах – тайна, надежда, но настигали, возвращались другие, человеческие слова: забрал моё море, пусть море тебя заберёт. Так и случится, Проклятье жрицы сбывается.

Тебе ли, откликался Оскал так близко, словно Анкарат лежал не на каменных плитах, а на белой кости его палубы, тебе ли бояться Проклятий?

Я ничего не боюсь. Но что станет с вами?

Предупреждал тебя, Оскал вздыхал, и с ним тихо вздыхало море, комната раскачивалась над пустотой, новое время очень скоро становится старым. Оно уже миновало. Ты освободил нас от пут, от власти жрецов. Новой навязанной власти мы не хотим. Мы отдохнём. И вернёмся к времени без людей. К времени нашей свободы.

Поднимался в груди, сминал дыхание рык сердца Печати. Проклятье свернулось в руинах дворца как в гнезде, земля и камень дрожали магией, в воздухе плыли видения, вскипали изумрудные вихри. Сны Проклятья проникали в сны Анкарата, и чудилось: не стены вокруг, а прозрачный, неодолимый, зачарованный камень, воздух и жизнь сочатся сквозь мелкие трещины в вышине, в бездвижности минуют столетья, и люди, маленькие и хрупкие, в этой бездвижности тонут, погребённые заживо. Сердце Печати больше не желало мести, не желало крови – но желало вольного воздуха. Дай уйти, отпусти на свободу, иначе вновь стану гневом, растерзаю всё, что ещё здесь осталось живого. Этот голос пропитывал мысли, дыхание, каждый жест, окрашивал вкус воздуха и воды, и вскоре Анкарат перестал различать: его это жажда свободы или Проклятья, его близкая ярость или ярость силы, которую люди призвали и подвели.

Приходил и раздробленный, гулкий голос Хребта – режущий, чёрный, ничем на людскую речь не похожий, в звучании этого голоса кровь чернела, сердце обращалось в каменный уголь. И пусть, звучала эта речь без речи, пусть всё разрушим, всех растерзаем. Зато больше никто не повторит нашу судьбу – ни земля, ни Проклятья, ни люди. Ни ты. Ты тоже будешь свободен и будешь с нами. Соглашайся. Зови. Соглашайся.

Все они были такими, Благословения и Проклятья, стремленья людей, покинувших Путь, соединённые с силой и волей земли. Все они желали освободиться прежде, чем люди снова свяжут оковами служения, голода, навязанной веры.

Приходил даже голос долины. Печальный напев вечернего ритуала, музыка и прохлада реки. Как и прежде, качались волнами травы и по волнам катилась мягкая тишина. Мерцали нити над навершиями шатров. Анкарат знал: он ещё не успел, наверное, войти в долину, когда Правитель заключил союз с Путеводной, придумал свой план. Но всё равно казалось: можно было предотвратить, пойти по иному пути. Достаточно было смягчиться, ответить даже без слов: да, этой тишины, этой музыки, этой реки и гор, звёздного неба, светлячков в траве, всю темноту превращающих в продолжение этого неба, спокойствия, жизни без битв и тревог – достаточно для меня, я согласен остановиться, согласен остаться. Только это – и Правитель не нашёл бы долину. Всё случилось бы по-другому. Должен бы пожалеть, что не сделал так. Что даже теперь, взаперти, после всех потерь – нет. Не мог согласиться.

И голоса звучали, кружили вокруг, не оставляли, терзали и мучали, как мучает лихорадка, выгорающая кровь. Иногда среди этих голосов звучал голос родной земли – проклятой земли, земли отверженных, ничейной земли и теперь живой. Приглушённый, словно бы заметённый тенью, но ясный, этот голос звучал током песка, горячими искрами силы каньонов.

Спасибо.

Спасибо тебе, Анкарат.

Никто не верил, что это возможно. Забыли. Смирились со смертью.

А ты поверил.

Не зря.

Отсюда есть путь.

Твоё новое время.

Придёт.

И этот голос, среди остальных почти неслышный, гасил боль, прояснял мысли. Возвращал надежду – и сердце светлело.

Пусть слушать их было больно, пусть клятва и нить Путеводной на шее не позволяли откликнуться, объяснить, позвать, поделиться силой – Анкарат не пытался прогнать их и заглушить. Слушал и ждал: может, вернётся и голос Дарэша?.. Они пробыли вместе так долго – и как будто лишь миг. Анкарат столько хотел узнать о нём, увидеть его время, поблагодарить за помощь.

Но Дарэш не возвращался. Может, оттого, что он был лишь человек, не сила земли, не Благословение, не Проклятье. Человеческая душа, преодолевшая время. Время, что когда-то тоже казалось новым. Время, что забрало его душу и жизнь.

Теперь – без остатка.

Приходили не только голоса городов.

Люди тоже.

Возвращался Килч – больше не уговаривал, тихо рассказывал, как живёт город. Как готовится к празднику Жатвы, затем – к наступлению Тьмы; как на Вершину приходят старшие городов: Тория, за прошедшее время исхудавший ещё сильней – живёт в изобильном краю, но край этот не подчиняется, пьёт его соки, Тория просит помощи и просит Амию возвратиться – но та не желает больше его знать.

– Или не желает остаться в их белом святилище, – откликался Анкарат тихо.

Килч смотрел пристально, кивал, продолжал: про Ширтэма из Медного города, про то, как неловко он двигается в церемониальных одеждах, прячет обожжённые руки и в любую свободную