IV

Когда-то, ещё в первом доме, Килч рассказывал об элементах.

Как зажечь в теле металла искру, как оживить его, выявить суть характера? Превратить из материала, пусть даже волшебного, в знак, способный менять природу вокруг, – воздух, время, огонь или воду, землю, другие металлы?

Разным элементам, говорил Килч, нужно разное.

Но чтобы создать что-то действительно сильное, вот что нужно сделать.

Сперва пусть вызреет в темноте и холоде, над узлом переплетённых нитей – но таких, что его не коснутся, пока не вспыхнет первая искра.

Когда вспыхнет – следи за пламенем, пусть растёт, не слишком медленно, не слишком быстро, пусть притягивает частицы других металлов, вплавляет в себя их суть. Чем выше, чем шире поднимется пламя, чем ярче будет гореть, тем мощней получится элемент и знак.

Но как бы красиво он ни горел, важно следить, контролировать силу, до того, как она иссякнет – запечатать, вернуть во тьму. Если всё сделать верно, если не упустить время, можно создать металл даже со свойствами солнца. Это получается редко и совсем невозможно на проклятой земле, для такого процесса нужны установки и знаки Вершины. Не страшно, если часть силы истлеет. Получится что-то простое, что-то, чему можно найти применение или перекалить снова.

Гораздо хуже дать пламени слишком много воли, очароваться его яркостью, пытаться длить и длить её, ждать, когда поднимется выше, – и упустить нужный миг. Если случится так, пламя остынет, погаснет стремительно, а вернув его из перегонной сферы, получишь пустую, отработанную породу, чёрное крошево, обломки – не сгодятся ни для простых амулетов, ни для пустых монет, даже для кухонного ножа. Ничего больше с такой породой не сделать, только вернуть земле.

Тогда Анкарат отвлекался: на мельтешение солнца, на то, как бился под кожей огонь, когда Килч рассказывал о пламени, – словно бы отзывался. На свист Китема с улицы: друзья звали гулять. Наука Килча казалась пустой и скучной, слишком мудрёной: считать вдохи, удары сердца, плести узлы из магических нитей – лишь для того, чтоб создать амулет для Юнман или обереги для тех, кто работает в каньонах? Скучно, не станет Анкарат этим заниматься, вот и мама говорит: другая судьба, особенная, никого не найдётся сильней и отважней, так-то! Сбегал, не дослушав, думал: эти рассказы забыл навсегда.

Оказалось, нет. Не забыл.

Среди сырого, холодного мрака, пожиравшего силу, тянувшего из тела тепло, и голос Килча, и тот солнечный день, и яркие нити лаборатории, и даже свист Китема издалека – возвращались, плыли смутными отбликами.

И возвращались слова.

…Килч, – мама смеялась и обнимала, – помог создать что-то особенное! Придать форму и силу!

…Пустая порода, чёрное крошево, обломки. Только вернуть земле.

В этой каморке не было даже того окна, что Анкарат смутно помнил с прошлого заключения. Ни капли света. В этот раз его заковали не только в железный ошейник – холодные дуги сжимали грудь, пересекали рёбра, не давали вдохнуть свободно, заснуть глубоко.

Сколько ни звал – ни огонь, ни подземное солнце не отвечали, но откликалось железо, впивалось, стискивало сильней, и мрак от боли алел. Но Анкарат всё равно звал. Как и предупреждал когда-то Правитель, сильная воля стала его проклятьем.

Анкарат не понимал, для чего ему оставили жизнь.

К Городу Старшего Дома его везли в клетке-сети из застывших нитей, словно дикого зверя. Нити полосовали небо и степь, двигались с тихим шипением и треском – змеи в траве, голоса насекомых. Вокруг горла обвилась ещё одна нить, сплетённая с клеткой, впивалась в кожу, не оставляла голоса и дыхания – лишь на полглотка.

Всё это было плетение Путеводной. Иногда она приближалась, ехала рядом на своей жуткой лошади, похожей на чёрный скелет, всматривалась, чуть склонив к голову к плечу, выплетала из воздуха новое заклинание, поигрывала им, пропускала меж пальцев – так иные девушки играют с распущенными волосами, но в руках Путеводной это был жест паучихи. Наблюдала за Анкаратом – смотрела не как колдунья древнего народа, не насквозь, а прямо на него, в него. На его обветренное лицо, дикие злые глаза, раскровлённое болью сердце.

– Не нужно так злиться. Ты жив, значит, земля тебя очень любит. Если хочешь знать, я пыталась отговорить его от того удара. Бесполезно с такими, как ты. И опасно – для того, что случится после. Все эти узлы остались бы ничейными. Или поглотили бы твою силу и злость. Опасно. Но очень уж он на тебя разозлился. «Пусть его судьбу решат Путь и земля». Что же, пусть! Путь всегда у меня в руках.

Её голос, тёмный, текучий, патока, музыка; одновременно ласковый и далёкий, нечеловеческий, запредельный, лип к мыслям, как паутина.

– Чего тебе надо? – Анкарат рычал, если хватало воздуха. Нить на горле сжималась, Путеводная тихо смеялась:

– Злое солнце! Просто хочу поговорить. Часто ли кто-нибудь берётся творить для мира совершенно другую судьбу, часто ли кто-то подходит так близко? Нет, нечасто, почти никогда. Вот бы всё зависело лишь от тебя, правда?..

Анкарат огрызался, звал огонь, и клетка вспыхивала чернотой, болью.

– Как ты упрям, – вздыхала Путеводная, – пожалел бы себя.

Иногда она рассеивала заклинание, с которым играла, и оно разлеталось чёрными искрами, горечью в воздухе. Иногда – добавляла к плетению клетки. Меж прутьев оставалось всё меньше неба, но Анкарат считал это победой. Раз поступала так, значит, удавалось её зацепить.

Сильней всего злило, что только в моменты её появления мир прояснялся. Всё остальное смазывалось, мелькало обрывками. Короткие стоянки, молчаливые, тёмные, так непохожие на стоянки во время похода, расцвеченные огнём и голосами. Ощерившийся силуэт Медного города вдалеке – его горячая радость: ты здесь; следом – боль: с тобой сделали так же, как и со мной, ты в клетке, в Оплётке, я могу помочь, только скажи, я могу!

Анкарат потянулся к нему – но обжёгся, не смог коснуться. Путеводная укрепила сеть, повела их новой дорогой. Анкарат знал: где-то за чертой её магии звучат и зовут другие сердца, но не слышат его, не могут найти.

Запомнился дождь – шквальный ливень, холодный, звучащий Жатвой. Анкарат лежал на сплетении прутьев, в лицо била вода, протравленная колдовством. Ни отвернуться, ни скрыться. Тучи клубились так низко, мимо клетки текла потоками грязь. Весь мир – как будто из грязи и несвободы.

– Знаешь, – рассуждала потом Путеводная, – если бы кто-то сказал, не поверила бы, что он может позволить так обращаться с собственным сыном. С твоими друзьями он гораздо ласковей. Их отряд идёт следом за нами,