Но и в его словах Анкарат слышал какое-то знание, которым Дарэш не хотел поделиться. Это злило ещё сильней. Мелькнули в памяти давние его слова: должен предостеречь, сделаешь по-своему, такая кровь… он чуял: то, о чём Дарэш не сказал, где-то рядом.

– Да. Совсем рядом. – Голос его прозвучал обречённо, словно вскрылся тёмный нарыв. Дарэш знал, что случится совсем скоро. Дарэш уже тосковал по тем дням, что они проживали сейчас. По воле степи, по спокойному быту кочевья, по свету реки, по вечернему ритуалу. Анкарат потянулся к правде – но Дарэш отступил, ушёл на дно его сердца.

Ладно. Не хочет говорить – и не надо.

Колдунья смотрела задумчиво, твёрдо, теперь всё-таки на Анкарата, а не куда-то сквозь. Он смежил веки, выдохнул.

И спросил:

– А та, что сделала знак… что с ней случилось? Хотя бы об этом ты можешь сказать?

– Она вернулась, – сказала колдунья, – она теперь здесь. На нашем Пути. И с тобой.

В её взгляде, теперь открытом и горьком, Анкарат прочёл и другую правду. Ту, которую не хотел признавать. Ту, что осталась кровью на его ладонях.

– Вот видишь, – сказала колдунья, – не все ответы должны звучать прямо. Твои из таких, поверь.

Тревожило Анкарата и то, какими становились здесь его люди и его друзья. Тревога переплеталась с радостью, ведь они, кажется, стали счастливее. Впервые со дня Испытания улыбка Имры сделалась прежней, задорной, его разговоры больше не были присыпаны смертью как чёрной солью. Вместе с Курдом и Ану они уходили порой от костров кочевья, наблюдали, как Ану направляет в небо железную птицу, а потом слушали, что птица увидела. С высоты долина тоже казалась бескрайней, казалась всем миром.

Как-то раз Анкарат наблюдал, как медленно Ану подбирает слова, говорит о движении реки, о тихих заводях, рощах у берегов, о тумане у подножия гор и за их пределами, вновь удивлялся, как не похожа долина на всё, что они видели до сих пор. И вдруг иглой в висок вонзилась мысль: может, это тоже пространство Испытания?..

Анкарат гнал от себя эту догадку. Глядя на друзей, на тех, кто прошёл с ним так далеко и остался верен, хотелось забыть о тревоге. Хотелось знать: нет, всё здесь настоящее, здесь земля покоя и света, никаких жутких ответов впереди нет. Новое время близится, зреет и однажды поднимется, разольётся с этой рекой. Анкарат подхватит его, даст ему волю.

Вот бы всё было так просто.

– Шид – мелкий идиот, – сказал Курд горько, но с горечью приглушённой, так говорят, когда грусть уходит, – не побывал здесь.

С именем Шида всё потемнело, воздух похолодел, словно долину накрыло грозой. Запястье под кожаным браслетом – теперь словно ничейным, но переплетённым с прошлым – стянуло кольцом немоты. Что Шид сделал на самом деле, Анкарат не рассказывал. «Нашёл Ским и захотел уйти с ней», – вот что сказал. Гриз тогда уже расплёл его связь с гарнизоном, и ни одна нить не потемнела, не зазвенела от этой лжи.

Что с Шидом и Ским теперь? Сумели спастись, пока бушевала Печать?.. Пригодилась ли им свобода, новая судьба? Да, они предали Анкарата, хотели вырвать из своей жизни, стереть его след. Но не знать всё ещё было мучительно. Колдунья ошибалась. Прямые ответы лучше пустой надежды.

А Курд продолжал:

– Я рад, что пошёл за тобой однажды. Было нелегко, но эта земля…

– Как будто прощение, – подхватил Имра тихо, – после всего, что мы видели, сделали. Утешение.

Да, они были счастливы. И словно забыли себя. Может, для счастья это и было им нужно.

Анкарат старался не думать о том, что из тех, кто пришёл из квартала, рядом осталось лишь трое – Курд, Имра и Гриз. А из тех, с кем строил когда-то убежище на крыше, только Имра.

Но о том, что случится, если всё окажется не так уж просто, если новое время не ждёт мига, чтоб пробудиться, если долина испытывает их перед новым сражением, не думать было нельзя. К новым сражениям никто не был готов. С каждым днём прошлое забывалось, уходило всё дальше, превращалось в иную, чужую жизнь.

Так было и с Гризом.

Как и степняки безымянной стоянки – те словно бы здесь и родились, просто бродили по свету дольше, потемнели в пути и высохли, – Гриз проводил почти всё время с местными. Записывал и повторял заговоры, перерисовывал знаки с шатров, задавал вопросы – не как Анкарат, осторожнее, мягче. Гриз легко отступал, не получив ответа или получив вместо него отговорку, уводил слишком пристальный взгляд. Вскоре ему поручили плести несложные амулеты, наблюдать за ритуальным костром. Колдунья Гриза словно не замечала, смотрела мимо, не слышала его голоса – Анкарат видел, как это ранит друга, как белеют, сжимаются его губы, остро вспыхивают глаза. Она была здесь одной из старших, и её непризнание словно чертило невидимый круг отчуждения.

Но Гриз не сдавался, помогал местным, рассказывал, чему успел научиться в пути, и постепенно этот круг стирался, словно линия в рыхлой земле. Вскоре одна из младших колдуний, смешливая девушка с колокольцами на запястьях и на одежде, вплела Гризу в волосы волшебную нить с нанизанными бусинами из кости и янтаря, позвала в свой шатёр. Гриз казался рассеянным и счастливым, острое лицо смягчилось, и улыбался он чаще, чем когда-либо прежде.

Однажды, когда его подруга ускользнула к другим колдунам готовиться к вечернему ритуалу, Гриз дослушал, как бежит по волнам серебристое эхо её шагов, и спросил:

– Как думаешь, может, здесь мы и должны были оказаться?.. Может, в этом наш Путь?..

Голос его пролился как в полусне, в удивительной грёзе. В чёрных зрачках бежала, бежала мимо вода. И Анкарат не сумел ответить. Не смог его ранить.

Но Гриз всё понял и сам. Встряхнулся, договорил глухо:

– Нет, вряд ли. Они меня не признают. Сколько её ни уговариваю, присоединиться к их ритуалу по-настоящему не разрешает, только смеётся. И Старшая… не видит меня. А когда видит… смотрит так, словно я преступник, но не помню об этом.

Анкарат вдруг разозлился – и на колдунью, и на подругу Гриза.

– Может быть, ещё рано! Может, ещё признают. Мы здесь недолго. – И добавил глухо: – Если захочешь остаться… если решишь, что здесь твоё место…

Гриз полоснул его потемневшим, вновь заострившимся взглядом. Над рекой поднялась музыка ритуала, затопила всё, унесла слова вниз по реке.

Да, не стоило так