Белая лодка-ребро скользила по серебряным искрам подводной луны, соединённым со светом луны небесной, – так невесомо, легко. Илтари стоял на носу, держал чашу в ладонях, и кровь в ней горела алой звездой. Руд бормотал свой заговор, раскровлёнными пальцами резко чертил по воздуху знаки – незнакомые, чёрные, очень простые. Гриз смотрел на него жадно, запоминал, неслышно повторял слова. На середине пути подошёл к степняку, выдохнул:

– Помогу?..

Так отчаянно, почти потеряв голос. В этот миг он показался гораздо младше, сквозь его острые черты проступило другое лицо, юное, нетронутое временем. Лицо ребёнка, брошенного в темноте, оставшегося без судьбы, без Пути. Лицо человека, всегда готового к тому, что его оттолкнут. «Я как они», – сказал Гриз в степи. «Я добрался туда, где хотел оказаться», – сказал он возле бухты Прибоя. Но тот, первый Путь, покинутый матерью, по-прежнему звал его.

Руд взглянул сквозь него. Кивнул, не прерывая заклятья. «Тебе не нужно моё разрешение».

Голос Гриза последовал за заклинанием, след в след.

И даже сквозь пустоту, даже сквозь море Анкарат слышал: сила земли с каждым их словом отдаляется. Меркнет. Магия моря, чарующий сон, струилась над темнотой. Вокруг оставалось всё меньше воздуха, всё меньше света.

– Медленное время, – ругался вполголоса Шейза, – и зачем оно нам? Это из-за тебя мы еле ползём?

– Будешь наглеть, – отвечал Гиртарэм миролюбиво, – сброшу за борт, может, один доберёшься быстрее.

– Да пошёл ты…

– Что? Решил испытать свои шансы?

Иртрана тихо смеялся:

– Оставь его. Мы и правда как будто вечность в море. Мне тоже уже надоело.

Их перепалка звучала издалека, гнала прочь тяжёлые мысли. Море играло словами: то подбрасывало вверх, заставляло звучать ясней, то тянуло на глубину, растворяло в серебре магии.

Близились, росли и темнели корабли Печати. Исполинские утёсы, способные раздавить одним ленивым движением. Серебряный свет проник между ними. Лодка скользила в тени тяжёлых бортов, под пустыми взглядами магических самоцветов. Корабли пахли остро, горюче, незнакомым деревом, незнакомым металлом. Издалека, сквозь серебристый покров, падали голоса моряков. Они ничего не замечали. Их земля меркла, теряла волю, а они ничего не знали об этом. Анкарат стиснул зубы: нельзя выдать себя, нельзя потянуться к солнцу. Но что, если после такого оно не откликнется больше? Мечтал оживить землю – и вот к чему он пришёл. Вот к чему.

Легче было смотреть на Гриза. Тот повторял заговор уже безотчётно, как когда-то твердил элементы в минуты страха. Губы его побелели, глаза то и дело стреляли вверх – не видят? Ещё не заметили?

Тень чужих кораблей всё темнела и тяжелела. Свет крови бежал по бортам, они подступали всё ближе.

Что-то шкваркнуло, заскрипело.

Белый бок лодки-ребра чиркнул о дерево.

Ладони Илтари дрогнули, кровь плеснула из чаши.

Гриз зажмурился, сбился.

Анкарат шагнул ближе, стиснул его запястье – там, где горела печать. Ощутил, как её перечеркнула клятва.

– Всё хорошо. Всё будет в порядке. Я обещаю.

Гриз кивнул, не открывая глаз. Подхватил заговор. Лодка скользнула дальше. Ткнулась носом в каменный берег.

Они ступили на землю.

Та не откликнулась.

Ночной город казался вытесанным из драгоценностей и темноты. Окна мерцали цветными стёклами, высокие, очень гладкие стены из блоков выше человеческого роста помаргивали светом тех же самоцветов, что украшали и защищали борта кораблей. Светом ровным, бесстрастным. Неживым.

Широкие улицы походили на длинные коридоры с резкими, прямыми углами. Да, это был лабиринт, и с каждым шагом воздух его становился плотней, выталкивал и давил. Илтари теперь прижал свою чашу к сердцу, без моря как будто потерянный, лишившийся силы.

Впрочем, силы своей сейчас не ощущал никто.

Земля молчала.

Ещё в порту Руд предупредил: чтоб колдовство подействовало, они должны молчать тоже, двигаться под покровом колдовства. Даже пожурил: в лодке вы говорили. Зря. Анкарату померещилось что-то вроде усмешки, может, степняк пытался по-своему пошутить и предупреждение не было таким уж серьёзным.

Так или нет, говорить никому всё равно не хотелось.

Они до того стремились к земле, что решились на этот план, необдуманный, самоубийственный.

А земля молчала, не слышала их.

Имра шёл, стиснув губы, обожжённая часть лица в этой тьме побелела. Ему всегда сложно было сносить испытания молча. Должно быть, вспоминал истории о смерти на чужой земле, той, что не признает, превратит в пыль, в ничто. Кажется, в этих историях говорилось именно про землю Печати. Анкарат слышал: магия степняка и Гриза падает в её силу словно мертвящая тень, но и глубже эта сила бездвижна. Ничего не хочет, ко всему равнодушна.

Искра подземного солнца уходила всё дальше. И в какой-то момент показалась лишь памятью. Отблеском после заката.

Но Анкарат упрямо двигался за этой памятью. Он сумел понять каждый город, где побывал, поймёт и этот – такой странный и молчаливый. Поймёт его ровные стены, длинные улицы без цветов и деревьев, поймёт чуждый свет его самоцветов. Нужно только найти его сердце.

Гриз нагнал его. Не останавливал заговор, губы потрескались, иссушённые магией. Подал неясный знак – сперва Анкарат решил, хочет просить об отдыхе, а потом различил в пальцах Гриза нить или только тень нити – тёмную от волшебства. Путь к сердцу города, это должен быть он, Гриз сумел найти! Только вот в паре шагов нить обрывалась. Покров колдовства заглушил не только жилы города, но и дорогу их маленького отряда.

Анкарат сосредоточился на далёкой солнечной искре, позвал огонь. Даже сила собственной крови молчала, выстывала вместе с миром вокруг.

Ну же.

Ответь.

Стиснул зубы, сжал плечо Гриза. Тот замолчал, заговор отдалился. Воздуха сразу сделалось больше, но город приблизился, зазвучал. Током медленной крови, густой, как смола. Глухим, застывающим пульсом.

Руд нахмурился, покачал головой: опасно.

Всё равно, пусть. Нужно скорее добраться к сердцу.

Ответь.

Нить ожила. Она золотилась, горела. Искра подземного солнца метнулась вдаль, прочертила путь. Так вот о чём говорил Гриз! Анкарат всегда видел нити только такими. А теперь понял: вот так рядом с ним они оживают для друга. Таким для Гриза становится мир: светлеет, горит.

Бросил звену: всё хорошо.

Издалека смутным предчувствием накатила тревога Дарэша, но голоса он не подал. После того, что случилось в Храме, говорил так редко.

Лабиринт разламывался, кружил. Текли мимо высокие мозаичные окна, незнакомые грузные механизмы. Дома становились роскошней и выше, а рубленые улицы плавно двигались вверх. На одной из широких дорог Анкарат почуял дуновение соли, обернулся. Порт, белые росчерки их кораблей в чёрном море – всё осталось внизу. Преследуя солнечную искру, они поднялись на обведённую светом гору, на здешнюю