Анкарат спрашивал его о словах Оскала, об искре с другого берега, но Илтари эти вопросы ранили.

Да, говорил он, мы отличаемся, отличается наша магия, но мы не чужаки, мы дети одной земли!

Оборвал разговор, опустил глаза, буркнул: довольно, поговорим потом, я без того отдыхал слишком долго!

Поднялся на корму, вновь слился с течением серебряных нитей, ветром, голосом моря. В середине ночи Анкарату силой пришлось заставить его уйти с поста, уступить место другому жрецу. Всё лицо Илтари казалось прибитым белой золой, зрачки словно совсем исчезли.

– Другой берег, – признался он сквозь беспамятство, словно во сне, – я слышал его, слышал, как шумят леса, переплетаются ветви, видел тени огромных листьев, только земли не видел, везде только море, деревья в воде, глубина осыпана светом, казалось, мы в нашем Храме и есть на той глубине, из неё я и смотрю… а ещё я видел… тех, кто направляет движение моря, глаза у них, словно звёзды, дыхание слитно с дыханием мира… это не люди, не правители, не колдуны, не жрецы, что-то совсем другое… они хранили…

Пульс спешил за словами Илтари, всё сильней колотился в висках.

– Сердце света? – спросил Анкарат и себя не услышал, но увидел ту же вспышку, что явилась за гранью жизни, на глубине.

Илтари заморгал, встряхнулся. Переспросил рассеянно:

– Что?.. О чём я говорил? Ты прав, мне стоило остановиться раньше.

Анкарат не успел ответить. Над кораблём заметались возбуждённые возгласы.

Сквозь смоляную текучую тьму драгоценной россыпью проступала Изумрудная Печать.

Из всех городов на пути Печать единственная напоминала Город Старшего Дома.

В темноте, издалека не различим был лабиринт улиц, только дворец, прочерченный изумрудным, лазоревым и багряным светом. Как и Вершина, он напоминал линию гор – но со своим характером. Вершина рвалась к небу, а этот дворец протянулся над горизонтом эхом Хребта Земли. Но, как и Вершина, даже издали, даже сквозь пустоту моря дышал силой города.

Сила эта ни на что не была похожа. Полоса чёрных волн отсекала её, размывала, крошила в алмазную пыль, и чудилось: город создан из холодных камней, стоит не на земле – на грани огромного самоцвета. Да, имя города подходило ему: это была Печать, замкнутый, чёткий, окончательный знак, это был изумруд – несокрушимый, полный сиянием, таинственным и глубоким.

Вдоль порта выстроились знакомые крутобокие корабли. Камни в бортах горели холодно, отрешённо. На расстоянии выстрела сияли огненные паруса флота Старшего Дома. Сражаться никто не решался. Город лежал в осаде, словно ящер, обернувшийся кольцами хвоста, ко всему равнодушный, притворно-ленивый.

Но Оскал мчался к берегу ближе и ближе, яростно пожирал расстояние, рывок за рывком. Его бледное тело вспарывало ночь, ослепительное сейчас, смертоносное, и море раскачивалось, вскипало, билось огромным сердцем.

Один из кораблей Печати очнулся, пошёл навстречу – сквозь невероятную скорость его движение казалось таким вязким, раздумчивым, словно защищать город ему совсем не хотелось. Корабль развернулся, будто нарочно подставил носу-шипу Оскала широкий бок.

И выстрелил.

Мир онемел.

Невероятная вспышка, чёрная, похожая на обломок породы с прожилками зеленцы, на обвал, тяжесть погребения, всё росла, расширялась навстречу – теперь уже скорость собственного корабля казалась ничтожной. Оскал увязал в этой вспышке, она жрала его силу и скорость. Что-то крикнул Илтари, и крик превратился в ритуальную песнь, её подхватили и другие жрецы. Их магия рассыпалась вокруг лёгкой алмазной пылью, невесомыми брызгами, замерла в воздухе, защитила – а выстрел Печати всё рос, всё расширялся над морем.

Стих лишь под утро.

К тому времени к порту подошли и братья Оскала. Вместе с флотом Старшего Дома они замкнули полукружье осады, встали плотней. Но толку в этом было немного.

С рассветом на Оскал с Морского Клинка пришёл Керрату, главный в одном из старших звеньев. Время, проведённое в море, его измотало, лицо посерело, черты словно смазались, в зрачках билась пустота. Едва ступив на палубу, выхватил принесённую кем-то из людей Прибоя фляжку с йотакой, жадно глотнул и принялся объяснять: мы здесь много дней, они не дают бой, но и не сдаются. Аметран сказал, ты всё решишь, ну так что же? Есть у тебя решение?

Говорил нетерпеливо, угол рта с каждым словом подёргивался, словно за время в море лицо начало отслаиваться, принадлежало уже не совсем ему. И смотрел на Анкарата как в первые дни похода – или презрительней, злее: глупый мальчишка, что ты затеял? Аметран поверил в тебя, и мы потеряли время, что, что будешь делать теперь?

– Решение есть. – Голос, сухой, трескучий, показался здесь совершенно чуждым. Анкарат не помнил этого голоса и слышал ли? Да, слышал. Этот человек сказал: «С тобой смерть. Но и жизнь – тоже». Руд. Старший людей степи, до сих пор лишь исполнявший приказы – спокойно, беспрекословно, так, словно его жизнь и жизни других степняков стали просто потоками в общем течении. Кажется, он заговорил впервые с тех пор, как покинул место вечной стоянки.

– Здесь сильные жилы. Закаменели, их сила стоит. Загустела. Не мёртвая и не живая. Для неё время замерло. Но любую жилу можно ослабить. Любой путь – расплести.

Степняк без возраста словно и не произносил слов – они текли сквозь его лёгкие, горло, всё существо как пересыпающийся песок, так, словно он был лишь инструментом из костей и мышц, а лицо – лишь ритуальной маской. Среди собравшихся вокруг людей Анкарат увидел Гриза: впился в Руда взглядом, слушал жадно, мял путевую книгу в ладонях.

– Древнее колдовство, – продолжал Руд, – мы сделали так у себя. Чтобы не слышать Путь. Жилы темнеют, жилы молчат. Теряют волю. Страшное колдовство.

И вдруг взглянул твёрдо, как будто сквозь время:

– Ты, верно, знаешь его.

Вспыхнула память: жаркий день на окраине, золото жил обращается тьмой, их русла крошатся; бешеный бег по городу, битва с лазутчиком и его голос, такой же сухой, хриплый: не подчиняйся…

Степняк снова смотрел бесстрастно. Его молчание ширилось, вбирало молчание притихших вокруг людей, шуршание грифеля по странице, надорванное дыхание Керрату.

В этом молчании, под светлеющим небом, среди пустоты Анкарат вдруг понял: магия, что иссушила силу квартала и сделала проклятой его землю, и та, с которой пришёл лазутчик; магия, что размывает границы, и та, что их создаёт; магия, что может остановить время и создать время новое, – вся она связана с единственным сердцем, единственной сутью.

С подземным солнцем.

И магией древнего народа.

Правитель хочет возвратить её себе, собрать сердца городов на одну нить;