Первым меня увидел мальчишка. Тощий, светловолосый, в рубахе до колен, босой. Он шёл, обгоняя воду, и вдруг остановился, как вкопанный, увидев меня. Я поднял голову и улыбнулся, но не зубасто. Он шагнул было назад, потом снова вперёд, глядя то на котелок, то на мои руки. Я постучал по котелку пальцем, показал на фильтр, на песок, на воду, потом кивнул. Это был мизерный спектакль жестов под названием «я просто фильтрую воду». Мальчишка кивнул в ответ, как будто понял главное — я не прячусь — и помчался вверх по тропинке, туда, где скрывалась деревня.

Минут через пять у кромки кустов показались двое мужчин. Я тоже встал, но не поднимал руки — просто стоял, чтобы меня было видно. Оба были в длинных рубахах, подпоясанных верёвкой, с заострёнными к концам посохами. Лица загрубевшие, загорелые, волосы у одного стянуты кожаной полосой. Они переглянулись, потом старший что-то коротко сказал — слова пробежали мимо меня, ощутимые, как ветер, но ни на что знакомое не похожие. Я ответил «Здравствуйте» и кивнул. В ответ услышал то же, только другие звуки.

Мы стояли, словно на весах. Я, чтобы помочь весу опуститься, опустил взгляд на воду, снял котелок с камней, показал, как кипяток «бежит», понюхал — и, подув, сделал аккуратный глоток. Потом показал на фильтр и повторил жест «ты» — «можно». Старший чуть приподнял подбородок, шагнул, взял песок, пересыпал в ладонь, понюхал. В его глазах мелькнуло то, что я знаю лучше любых слов: признание понятной вещи. Вода — чистая. Дальше будет проще.

Разговоров не вышло. Жесты, короткие звуки, несколько осторожных шагов — и уже понятно, что мы не намерены друг друга пугать. Старший кивнул на мой рюкзак, я так же спокойно кивнул и поднял его на плечо. Я не протягивал рук, не пытался приближаться — в таких случаях лучше пусть «они» решают, куда «мы» идём. Это их земля.

Мы двинулись вдоль ручья. Мальчишка, тот самый, бежал впереди, как шальная сорока, время от времени оглядываясь. Мужчины шли размеренно, не глядя мне под ноги, но и не спуская глаз с моих рук. На границе огорода старший остановился, поднял ладонь — «жди» — и ушёл в сторону ближайшего дома. Я остался стоять у воды, где всем видно, и опустил рюкзак на камень. Шумели птицы, пахло дымом и чем-то хлебным. Мне было страшно — не тем страхом, который стягивает грудь, а тем, что делает тебя тоньше, внимательней.

Вернулся он не один. С ним шла женщина — крупная, с повязанным платком, в руках у неё были две глиняные чаши. Она остановилась в пяти шагах, поставила чаши на землю и ладонями показала «возьми». Я сел на корточки, взял одну, понюхал — пахло травой и чем-то, что напоминало мне сушёные цветы из детства. Я сделал маленький глоток — вкус был терпким, но чистым. Я кивнул. Женщина коротко улыбнулась глазами и так же молча подала вторую чашу одному из мужчин.

Наверное, в другой жизни я бы что-то сказал громкое и важное. Здесь я просто опустил чашу и, показав на межу, сделал жест, как будто сгребаю рукой корку, потом другой — как будто делаю узкий «ухо-сток». Старший смотрел внимательно. Я провёл ими же, пальцами в воздухе, линию от межи к низинке. Он перевёл взгляд на межу, на низинку, снова на меня. Я поднял палец — «потом», другой рукой показал «немного», и снова «вода».

Мы не договорились ни о чём. Но в этих жестах было достаточно, чтобы меня не прогнали. Старший кивнул снова — то ли мне, то ли своим мыслям, — и сделал знак рукой: «идём».

Мы вошли на тропу, ведущую между огородами. Я шёл чуть позади, не касаясь ничьих гряд, высоко поднимая носки, чтобы не смахнуть лишнюю землю. Воздух был тёплым, на межах вились невысокие травы, а с одного из дворов доносился тонкий детский смех. Я почти не смотрел по сторонам — только вниз и вперёд. Когда ты в гостях, можно позволить себе роскошь — быть аккуратным до смешного.

На краю двора меня остановили — не у крыльца, не у ворот, а у бочки с водой. Это было мудро и правильно. Я поставил рюкзак на землю, снял котелок, сделал вид, что споласкиваю край. Старший жестом позвал кого-то из-за угла, и через секунду на пороге показался мальчик — не тот, другой, младше, и с ним — женщина с густыми бровями. В руках у неё был маленький узелок. Она положила его на край бочки и открыла: внутри лежала перевязь трав. Позы у всех были спокойные, но дыхание — короткое. Я узнал эту тишину: так молчат, когда решают, что с тобой делать.

Я посмотрел на травы — узнал половину. Подал знак «можно?», взял пучок мяты, другой — сушёной коры, осторожно понюхал. Потом показал на котелок, на бочку, на огонь — и ладонью вниз, как бы спрашивая: «Где?» Старший кивнул в ту сторону, откуда тянуло дымком, и мы пошли туда.

Дальше всё было просто и очень аккуратно. Маленький костёр, котелок на камнях, вода «до шевеления», горсть трав — не все, только часть — и терпеливое ожидание. Я намеренно делал всё медленно и открыто. Чай оказался незамысловатым, но чистым. Я разлил его в три глиняные чаши — себе и двум мужчинам, женщины остались в стороне. Мы выпили молча. Я снова показал на межу и на низинку, повторив утренний жест «ухо-сток». Старший вздохнул и махнул рукой. Мы пошли к огороду.

Мы стояли над межой, как двое, у которых язык разный, а забота одна и та же. Я опустился на колено, воткнул в землю тонкую прутик-метку, прорезал пальцем узенькую канавку и подтолкнул в неё чуть воды из бочки — просто чтобы показать принцип. Вода послушно убежала в низинку, не размывая бурта. Старший помолчал, потом наклонился и повторил моё движение — на другой межe. Я кивнул. Он посмотрел на меня тем самым взглядом, в котором нет «спасибо», но есть «понял».

На этом мы остановились. Он не предлагал хлеба, я не просил ночлега. В таких местах договорённости растут медленно, как картошка в холодное лето. Меня проводили обратно к бочке. Женщина с густыми бровями положила на край небольшой ломоть чего-то вроде лепёшки и фляжку, перевязанную кожаным ремешком. Я не стал тянуться сразу. Сначала негромко