Ближе к вечеру тропа вывела меня к кромке небольшой поляны, за которой шёл кустарник и уже тянулись ровные линии чего-то вроде огородов. Я присел в тени и долго смотрел, не мигая. Земля была перевёрнута пластами неглубоко, как лопатой, междурядья широкие, местами с сорной каёмкой, где-то даже ровные гряды. На одном — крупные листья, вроде бы капуста, но сорт не узнавал, листья толще, с другой жилкой. На другом — что-то из семейства тыквенных, но завязи сидят иначе, чем у наших кабачков. Грядки были без излишней вылизанности, и это почему-то обрадовало: тут не мучают землю до последней капли, а работают по силам.

Я не подходил ближе. Сидел и смотрел, пока сумерки не начали сгущаться. Один раз по межам прошёл человек — худой, в длинной рубахе, с палкой через плечо. Он окинул взглядом грядки, поправил что-то у края и ушёл, не подозревая, что в двадцати шагах затаился чужой с котелком и рюкзаком. Я медленно выдохнул и отступил назад — не сейчас.

Ночлег устроил в сотне шагов, в еловом закутке, где лес скрывает звук. Огонь — маленький, подложил под котелок камни, чтобы не оставлять «подпалины». В котелок — вода, парочка подосиновиков, тонкий ломоть сала, щепоть соли. Чай? Нет, сегодня без чая — экономия. Пока суп «доходил», я выточил из веточки простую вилочку, чтобы не обжигаться, и записал короткие мысли: «огород — севернее», «гряды — широкие», «прореживание — слабое», «жильё — восточнее, по запаху дыма». Писал без выводов. Выводы — утром.

Ночью лес шумел глухо и глубоко, как море. Дважды мне послышались шаги в стороне — не зверь, слишком аккуратно. Я не поднялся, только подтянул рюкзак под ребра и лежал, считая вдохи. Сон пришёл без труда и ушёл так же легко.

Утром я вернулся к краю поляны уже не с пустыми руками. Планшет я включил ещё с рассвета, чтобы проверить — вдруг чудо — и улыбнулся сам себе: чудес не бывает, зато есть память и фото. Я выбрал простое: сфотографировал схему междурядий, сделал пару заметок — не о сортах, а о том, как вода стоит в колеях, где проседает гряда, где поднимается буртик. В голове быстро складывался первый «пакет помощи» — не волшебный и не громкий: три вещи, которые можно сделать хоть завтра в любом огороде, без денег и науки. Первое — дать воде путь (прорезать маленькие «уши» для стока в междурядьях), второе — не топтать проходы (поставить пару коряг у края, чтобы ноги шли по ним, а не по земле), третье — убрать корку после дождя лёгким рыхлением, не переворачивая пласт. Я записал это в блокнот, но подчеркнул: «не лезть сразу, без спроса».

Полдня я бродил параллельно «человечьему» краю, не высовываясь, просто изучая. В одном месте заметил смешную, но важную мелочь: на границе огорода и кустарника росла полоска дикой мяты. Её не вырывали. Либо её тут не ценят и не знают, либо просто руки не доходят — работа есть везде. Я сорвал один лист, потер в пальцах и вдохнул — аромат был яркий, но более терпкий, чем у нашей. Я улыбнулся краешком рта — хорошо будет в чай, если дойдёт дело до чая.

К полудню я выбрался на бугор, откуда был виден край селения — не деревни в нашем понимании, а десяток домов, разбросанных по склону, с огородами между ними. Крыши — тёмные, не черепица, не шифер, что-то вроде дощатых лемехов. Дым из одной трубы шел ровно. Я расселся в кустах, снял ботинки, дал ногам высохнуть, посчитал запасы ещё раз. Есть хотелось так, что слюна в горле собиралась комком. Я отломил кусок хлеба, запил тёплой водой, и это было самым честным обедом за последние дни.

Вниз, по склону, вдоль межи, шли двое — парень и мужчина постарше, оба с мотыгами. Я лежал неподвижно, пока они не скрылись за изгибом. Лежать, если честно, было нелегко — всё внутри звало «эй!», «я тут!», — но я упрямо молчал. В незнакомом месте правильнее послушать шаги двора, прежде чем стучаться в ворота.

Вместо штурма я сделал «глупое» на вид, но полезное дело: нашёл чуть пониже место, где междурядья превращались в настоящие ручейки после дождя, и вырезал узкий «ухо-сток» в краю буртика — так, чтобы вода могла уходить, а земля не проседала. Сделал только одно, на краю поля, где никто сразу не заметит, и отошёл. Я хотел посмотреть, будет ли к вечеру влажное пятно меньше, чем в соседнем междурядье. Если да — значит, я всё ещё что-то понимаю.

Солнце клонится — я снова устроился в тени и стал слушать место. Тихий звук — не шаги, не голос; стук-скрип, как у колеса телеги, только лёгкий. По дороге действительно шла телега — один конь, высокий, сухой, тянул без спеха, а сзади шагал парень. Он что-то напевал однообразно, и меня вдруг обдало теплом — этот мотив, эта простота — вроде бы везде одна и та же. Я улыбнулся, не показывая зубов, и снова отступил — не сейчас.

Ночевал опять один, ближе к воде — там легче гасить звук. В костёр пошли сухие щепки, в котелок — остатки белого и один маслёнок. Чай я сегодня всё же заварил — слабый, полкулака листа, да сверху пригоршню мяты из кустарника. Листья после — снова на камень сушиться. Я ел и слушал, как стемневший склон дышит размеренно. Где-то на границе слышался собачий лай — редкий, не злой, больше предупредительный. Я натянул шапку на глаза и подумал, что утром, видимо, пора будет попытаться обозначить себя. Не вывалиться на дорогу, а просто показать, что ты — человек. Можно начать с малого: появиться в поле зрения у воды, помыть котелок, не шарахаться. Вода — вещь универсальная, возле неё меньше подозрений.

Утро третьего дня я встретил решением. Пошёл не на бугор, а в низину, где ручей делал колено у межи. Там я сел на корточки, разложил котелок, камни, фильтр из песка и травы и сделал вид, что занят своим. Я и был занят — вода после ночи помутнела немного, и её стоило прогнать через