В одном месте под ногой мягко продалась земля — нора. Я застыл, отступил, чтобы не ломать чужого жилья. В траве увидел знакомую зелёную стрелку — хвощ. Он любит влажные места и часто показывает, где вода близко. «Спасибо», — сказал мысленно этому простому растению.

Ближе к вечеру вышел на сухой гребень. Ветер свободно бегал, приглаживая верхушки трав. Почва легче, песчанистее, крошится охотно. На гребне росло несколько кустов, похожих на карагану: листья парные, мелкие, но жилки шли иначе. Не тронул. На южном склоне — редкие стебли, похожие на злаки, но с матовой каймой; под ними земля держала тёплый хлебный дух. Я присел, мял крошку между пальцами, вспоминая, как дома мы спасали такие места: немного золы после дождя, убрать лишний шаг, дать верхнему слою дышать — и земля отвечала благодарностью, не сразу, но верно.

Я шёл много, делая крюк к светлому мерцанию не прямо, а дугой — так безопаснее и понятнее. В ложбине лёгкая рябь на траве показывала любимый ход ветра. Хорошая тропа. Я поставил ещё одну каменную метку — на случай, если придётся возвращаться в спешке. Вечерний свет стал густым, тёплым; где-то дальше, за тёмным бором, птицы резким коротким криком делили ночлег. Я не ускорялся. Поспешность обижает землю.

К сумеркам вернулся к укрытию. Огонь — не выше ладони. В котелок пошли оставшиеся грибы, тонкий кружок лука, щепотка соли. Чаю сыпанул совсем немного — листья после вчерашнего досушились, я добавил их в свежую крошку и заварил «вторяком». Терпко, но тепло. Сидел, обнимая кружку, и слушал, как в глубине леса кто-то коротко стукнул — раз, потом ещё. Этот ритм постепенно стал казаться не пугающим, а просто чужим метрономом места.

Ночью спал крепче. Снилась дорога, которая не ровной линией, а мягкой дугой уводила меня куда-то в сторону светлого мерцания. Я проснулся до рассвета с ощущением, что невидимая нитка тянется откуда-то справа, из-за тёмного бора, и не отпускает, но и не тянет силой — просто существует.

Утро пришло ровно. Я быстро собрал лагерь — не люблю оставлять следов: угли рассыпал, яму с углём прикрыл дерном, фильтр разобрал, песок вернул на отмель. Уголь взял немного — остальное оставил в ямке: вернусь — пригодится, не вернусь — не повредит. Завтракал просто: хлеб, лук, чай. Чай — снова «вторяк»: часть вчерашних листьев, подсушенных на камне, и щепоть свежих. Запас маленький — экономлю.

Перед уходом поднялся к скале ещё раз. Там, далеко, над зелёной волной, нитка светлого мерцания держалась терпеливо — ни толще, ни тоньше. Названия этому месту у меня всё ещё не было. Я решил идти «верхом», по гребням: так виднее, не вязнешь, да и ветер выносит запахи — мои и чужие — вверх, и лес меньше слышит, что в нём появился гость.

Тропа слушалась. Там, где кусты слепо лезли в колени, я обходил их по дуге, не ломая веток. Где попадались россыпи камня, ступал мягко, чувствуя, как подошва ищет выемку. На одном из поворотов заметил тонкую звериную тропку — она обвивала склон, как шнурок на ботинке. Я вставил у края палочку — свою метку — и пошёл дальше. Солнце поднялось, но жара не давила — свет здесь был плотным и каким-то добрым, как в старых августах, когда пшеница уже шелестит, а зябь ещё не пахнет сыростью.

Днём снова вышел к воде — другой ручей, шире и ленивее. Песок на отмели переливался серым и золотистым; в ладонь легла горсть — фракция мелкая, с редкой крупной примесью. Хороший материал для фильтра. Я набрал, убрал в тряпичный мешочек. Кипятил воду, делал пару глотков, снова двигался. В голове держался простой план: не торопясь выйти на линию, где мерцание начнёт превращаться в что-то более понятное, а затем — остановиться и смотреть. До языка слов есть язык дела. Им и придётся разговаривать с этим местом.

К вечеру ветер переменился. Со стороны, где держалась светлая нитка, потянуло хлебным, тёплым духом. В нём было что-то знакомое: лёгкая горчинка золы, след жареного жира, чуток дымной корки — не резкий запах печного дыма, но и не чистый воздух леса. Скорее память о чьём-то огне. Это ощущение расправило плечи лучше любого бодрящего слова: если где-то горел огонь, значит, там могли готовить или сушить, а значит — жили, а не просто проходили.

Солнце клонилось. Я вышел на кромку невысокого плато. Отсюда виделось больше. За полосой тёмного бора, над зелёной массой, в задумчивой высоте воздуха снова дрожала та самая тонкая светлая ниточка. Не дым, нет — мерцание, как от тёплого дыхания на холодном стекле. Оно держалось долго, не торопясь. Я сел, поставил рядом рюкзак, снял котелок, насыпал в него щепотку чая — столько, чтобы хватило на бледную заварку, — и, пока закипала вода, просто смотрел туда, где едва заметно шевелился воздух. Ни выводов, ни планов — только факт: там что-то есть.

Чай вышел слабым, но тёплым. Я пил медленно, экономя каждый глоток. Листья снова вынул и разложил сушиться. В рюкзаке оставалась половина булки, один лук, чуть сала, одна пачка лапши и горсть чая. Семена — нетронутые. Планшет — заряжен, но бессмысленно молчит, как пустая рация. Солнечная панель тихо ловила последний свет.

Когда стемнело, я аккуратно потушил огонь, пересыпал угли и прикрыл место дерном, чтобы не оставлять лишних знаков. Лёг спиной к рюкзаку, прислушался к лесу и к себе. В голове больше не было ни «почему», ни «за что». Одно «как»: как двигаться завтра, как не потерять линию «мерцания», как искать воду и не тратить зря еду, как беречь чай, как отмечать путь, чтобы он не исчезал, когда я отвернусь.

Ночь пахла травой и чем-то немного пряным, не из моего детства. Я повернулся на бок, подтянул рюкзак ближе, накинул на него куртку, чтобы закрыть карманы. Сон пришёл не сразу, зато без резких рывков. И, кажется, впервые за два дня я уснул без попыток угадать, что будет дальше. Было достаточно того, что есть: тёплая земля под спиной, тихая вода рядом и тонкая, почти невесомая нитка вдали, которую утром я попробую снова увидеть.

Глава 2

Проснулся я от того