Он остановился у окна, посмотрел на море и продолжил:

— Через месяц другой ситуация начала бы изменяться. Через полгода, максимум год — мы бы вернулись к прежнему положению дел. Надо было действовать немедленно. И мы действовали.

— И правильно сделали, — поддержал его Чернов. — Другого шанса не будет. Никогда.

Но есть один нюанс. И он называется самодеятельность и, возможно, не нужная и чрезмерная инициатива. Проще говоря, они вышли за пределы обозначенных им полномочий и взяли на себя смелость заключать, по сути дела, межгосударственное соглашение, что являлось прерогативой одного единственного человека в Российской империи — императора Николая Павловича.

— Дмитрий Васильевич, — сказал как-то Чернов, и лицо его было мрачным, — мы можем оказаться в Сибири. Вы понимаете это?

— Понимаю, — спокойно ответил Куприн. — Но если Государь одобрит наши действия, мы дадим России то, чего она не имела со времён Петра Великого — реальное влияние на Востоке и союз с Англией. А если не одобрит…

— Если не одобрит, то хотя бы мы попытались, — закончил Чернов. — И совесть наша будет чиста.

Они пожали друг другу руки, и я видел, что оба они готовы принять любое решение Государя.

* * *

Николай Первый, Император и Самодержец Всероссийский, находясь в своём временном рабочем кабинете, срочно оборудованном ему в штабе Черноморского флота, в который раз читал и перечитывал донесение, доставленное ему из Александрии Египетской английским пароходом.

Кабинет был просторным, но аскетично обставленным — так, как любил император. Большой письменный стол из дуба, несколько стульев, карта мира на стене, портрет покойного императора Александра Павловича. Из окна открывался вид на Севастопольскую бухту, где стояли корабли Черноморского флота. Зима была суровой в этом году, даже здесь, на юге. Море начинало покрываться льдом у берегов, что случалось редко.

Ему надо как можно скорее послать туда своё повеление, но он всё никак не может определиться со своим мнением и отношением к прочитанному.

Император встал из-за стола, прошёлся по кабинету, снова вернулся к столу, снова взял в руки донесение. Листы шелестели в его руках. Почерк генерала Куприна был чёткий, разборчивый — почерк человека, привыкшего к точности во всём.

Первоначальное чувство гнева и ярости, захлестнувшее его при первом прочтении, ушло. И императору было даже неприятно вспоминать свою первую реакцию, когда он, дочитав донесение, с силой ударил кулаком по столу и воскликнул:

— Да как они посмели⁈ Что возомнили о себе⁈

Дежурный адъютант, стоявший за дверью, вздрогнул от этого крика. Все знали, что Государь был суров, но такие вспышки гнева случались редко. Значит, что-то очень серьёзное.

Но это было в первые минуты. Потом император успокоился, приказал никого не пускать и снова стал читать донесение — медленно, вдумчиво, анализируя каждое слово.

Аргументы, приведённые генералом Куприным, были слишком весомыми, чтобы можно было отмахнуться от его мнения и решить, что он слишком много на себя взял.

«Ваше Императорское Величество, — писал Куприн, — осмеливаюсь доложить о совершённом и обосновать причины, побудившие меня превысить полномочия…»

Далее шло подробное изложение ситуации, анализ расстановки сил, оценка настроений союзников и противников. И предложение — смелое, дерзкое, но логичное.

Николай Павлович ещё лучше генерала знал, что долго на этой хромой кобыле — форменной глупости, которую сотворила королева Виктория, — далеко не уедешь. То, что англичане сделали, заглаживая этот бзик обиженной женщины, хоть и венценосной, — это первая и просто эмоциональная реакция на ситуацию. Но как только они трезво и с холодным расчётом всё это проанализируют, то поймут, что, собственно, ничего не случилось, и быстро зададутся вопросом: а был ли мальчик?

Император остановился у окна, посмотрел на серое зимнее море. Волны разбивались о молы, чайки кричали над водой. Холодный ветер пробирался через щели в раме.

«Женщина, — подумал он, — даже на троне остаётся женщиной. Виктория обиделась на сущую мелочь для нас королей и императоров, раздула из мухи слона. А теперь её министры должны расхлёбывать последствия её женской истерики».

И вот тут-то у России-матушки могут начаться такие проблемы в отношениях с ними, что прежним только позавидуешь.

Когда император успокоился и начал трезво анализировать сделанное генералом Куприным, он начал понимать, что тот, находясь в Александрии и не имея возможности быстро сообщаться с ним, российским Государем, похоже, сумел из ситуации выжать всё, что только можно, и даже более.

Находясь в одиночестве в своём кабинете, Николай Павлович сумел, наверное, впервые честно посмотреть со стороны на внешнюю политику, проводимую им.

И выводы, к которым он начал приходить, были очень неутешительными. Они ложились на душу тяжким грузом, признавать их было больно, но он был достаточно умён и честен перед собой, чтобы не отворачиваться от правды.

В продолжающемся противостоянии с Великобританией на Ближнем Востоке и на Балканах он начинает терпеть поражение. Выгоднейшие положения Ункияр-Искелесийского договора заменены положениями Лондонской конференции, и это проигрыш России и победа Великобритании. Как это ни печально признавать, но это первая ласточка, и за ней последуют другие.

«Мы проигрываем, — думал император, сжимая и разжимая кулаки. — Медленно, но верно проигрываем. И если не переломить ситуацию сейчас, то через десять лет Россия окажется в полной изоляции».

Россия не в состоянии противостоять Великобритании и Франции, которые поддерживают Турцию в её соперничестве с Россией. Тем более что только слепой может не видеть, как многолетний и ещё недавно верный союзник, Австрийская империя, становится врагом.

«Австрийцы, — с горечью подумал Николай Павлович. — Мы спасли их во времена Бонапарта, вернули всё ими утраченное. И как они отплатили? Начали интриговать против нас на Балканах. Неблагодарные швабы».

Англичане в первую очередь торгаши, и если это им будет очень выгодно, они даже мать родную продадут. И генерал Куприн как раз предлагает им такую сделку.

Гипотетический Суэцкий канал — наверное, самое выгоднейшее дело, что вообще может быть сейчас на Земле. И всё идёт к тому, что его начнут строить французы.

Император вернулся к столу, развернул лежавшую там карту Египта и Суэцкого перешейка. Провёл пальцем по узкой полоске суши между Средиземным и Красным морями.

«Здесь, — подумал он. — Здесь пройдёт канал. И кто будет его контролировать — тот будет контролировать торговлю между Европой и Азией. Кто контролирует торговлю — тот контролирует мир».

Сомневаться в том, что французы его построят, не стоит. Это даже не вопрос денег, а только