Когда с него сняли оковы, которыми он был просто прикован к стене за руки и за ноги, тяжёлые железные оковы, натёршие кровавые раны на запястьях и лодыжках, штабс-капитан не смог стоять на ногах и без сил опустился на земляной пол, покрытый чуть ли не сплошь продуктами жизнедеятельности грызунов.

— Господин поручик… — прохрипел он, глядя на меня снизу вверх воспалёнными, покрасневшими глазами. Губы его были потрескавшимися, в уголках рта запеклась кровь. — Это правда? Или я умер и это уже… там? Или это лихорадка? Я схожу с ума?

— Это правда, штабс-капитан, — ответил я, опускаясь перед ним на колено, не обращая внимания на грязь. — Вы свободны. Ваш отец… Ваш отец не забыл вас. Он отдал жизнь, пытаясь вас найти. Он геройски погиб, но перед смертью передал мне приказ — найти вас. И я выполнил этот приказ.

Судаков закрыл глаза, и по его изможденному, заросшему нечёсаной бородой лицу потекли слёзы. Они текли по щекам, оставляя чистые дорожки на грязном лице.

— Отец… — прошептал он. — Я знал. Я верил. Я знал, что он не оставит меня. Даже здесь, в этой преисподней, я верил…

Он попытался подняться, но сил не было. Я обнял его за плечи и помог встать.

— Месье, — обратился я к продажному французу, который с побледневшим лицом наблюдал за происходящим, прижавшись к стене, словно боясь, что гнев освобождённых обрушится на него, — распорядитесь, чтобы кузнецы заковали и посадили на цепи всех, кто охранял наших людей. Пусть почувствуют, каково это — сидеть в цепях в собственной грязи. Хотя бы одну ночь. Пусть поймут, что творили.

— Слушаюсь, господин поручик, — пробормотал француз, и по его лицу я увидел, что он боится. Боится, что та же участь может постичь и его.

Такого отношения к русским пленным я больше не встретил нигде. В некоторых местах к ним относились вполне прилично: не били, нормально кормили и разрешали гулять. Видимо, хозяева рассчитывали, что когда-нибудь смогут получить выкуп.

Штабс-капитана на руках вынесли на свет божий. Когда он увидел небо, яркое египетское солнце, голубое, бездонное, он зажмурился и застонал — глаза, привыкшие к темноте, к тусклому свету факелов, не могли сразу выдержать яркий свет. Слёзы потекли из-под сомкнутых век.

— Солнце, — прошептал он. — Я забыл, каково это — видеть солнце…

С нами был лекарь с пакетбота, опытный человек, немец по фамилии Шмидт, видавший многое — и на войне, и в госпиталях. Он быстро осмотрел Судакова, пощупал пульс на запястье, прислушался к дыханию, заглянул в глаза, оттянув веки, и его лицо стало серьёзным, озабоченным.

— Этому человеку нужен немедленный уход и покой, — сказал он мне тихо, по-немецки, чтобы больной не слышал. — Истощение крайнее. Обезвоживание. Признаки цинги — зубы шатаются, дёсны кровоточат. Раны гноятся. Ещё неделя-другая в этих условиях — и было бы поздно. Вы вовремя пришли.

Затем он громко распорядился, уже по-русски:

— Дать чистой свежей воды с небольшим количеством уксуса и немного красного вина. Совсем немного, чайными ложками. Ничего другого ему сейчас давать нельзя — желудок не примет, будет рвота. Потом понемногу давать бульон, только бульон, без мяса. Потом жидкую кашу — рисовую или овсяную. К нормальной еде переходить постепенно, в течение недели. Поторопитесь — и убьёте человека.

Я приказал тут же отправить штабс-капитана в наш лагерь и охранять как самую важную особу.

— Двое человек всегда рядом с ним, — приказал я сержанту. — Лучшая еда, лучшее место в лагере — не на земле, а на настоящей кровати. Лекарь постоянно наблюдает. Он должен выжить. Понятно?

— Слушаюсь, ваше благородие! — отозвались мои люди, отдавая честь.

— Этот человек — сын героя, погибшего за Россию, — добавил я. — Мы в долгу перед его отцом. Позаботьтесь о нём, как о родном брате.

К концу этого очень долгого дня осмотр каирских тюрем был закончен. Солнце клонилось к закату, окрашивая небо в багровые и золотые цвета. Мы освободили почти три сотни православных, из которых только треть были офицерами, человек пятьдесят армян, столько же примерно других христиан, среди которых преобладали сербы и греки, и почти две сотни египтян, большинство — по просьбам наших офицеров и нижних чинов, которые говорили: «Этот человек делился с нами едой», «Этот приносил воду», «Этот защищал от охранников».

Из Каира с нами ушла почти сотня женщин, которые были наложницами у состоятельных египтян. Больше половины вели с собой своих детей, рождённых в неволе, которых ждала в большинстве своём рабская доля. Эти дети — с тёмной кожей, с огромными чёрными глазами — цеплялись за юбки матерей и испуганно смотрели на происходящее.

— Мы свободны! — кричали освобождённые, выходя из города вереницей. — Мы едем домой! В Россию! На родину!

Длинная вереница измождённых, но счастливых людей потянулась по дороге к нашему лагерю. Над колонной стояло облако пыли, поднятое сотнями ног. В воздухе звучали молитвы — православные, армянские, католические и мусульманские, — плач и смех одновременно. Женщины голосили от радости, мужчины пели. Кто-то затянул «Боже, Царя храни», и голоса подхватили гимн, он разнёсся над пустыней.

Я ехал во главе колонны на лошади и думал о том, что вот оно — настоящее дело, ради которого стоило приехать в этот далёкий жаркий край. Не политические игры, не дележ территорий, не торг о процентах в будущем канале, а спасение людей, возвращение их к жизни и свободе. Вот ради чего стоит рисковать, воевать, терпеть лишения.

Штабс-капитан Судаков ехал в повозке, укрытый от солнца парусиной, на мягких подушках, окружённый заботой. Рядом с ним сидел лекарь, то и дело проверяя пульс. Он был жив. Мы успели. Ещё немного — и было бы поздно. Но мы успели.

И это было для меня самое главное.

Глава 21

Штабс-капитан Судаков выжил и на удивление быстро поправился. Причём так быстро, что уже через две недели начал активно работать в администрации генерал-губернатора Александрии генерала Чернова его адъютантом.

Выздоровление Александра Викторовича было почти чудесным. Лекарь Шмидт только руками разводил, не понимая, как человек, находившийся буквально на пороге смерти, сумел так быстро вернуться к жизни. Возможно, дело было в молодости — Судакову едва исполнилось тридцать. Возможно, в железной воле и желании жить. А может быть, просто в том, что он наконец обрел свободу и смысл существования после долгих лет в цепях.

— Не понимаю, — говорил лекарь генералу Чернову, показывая на Судакова, который уже ходил по цитадели, хотя и с трудом. — Две недели назад я не дал бы за него и