Когда мы вошли, несколько фигур пошевелились, повернули головы к свету. Глаза у них были безумные, воспалённые, запавшие глубоко в глазницы.

Я услышал, как кто-то начал читать стихи Пушкина. Голос был хриплым, надломленным, словно человек долго не разговаривал, но в нём звучала несгибаемая гордость, последний остаток человеческого достоинства:

— Во глубине сибирских руд Храните гордое терпенье, Не пропадёт ваш скорбный труд И дум высокое стремленье.

Несчастью верная сестра, Надежда в мрачном подземелье Разбудит бодрость и веселье, Придёт желанная пора:

Любовь и дружество до вас Дойдут сквозь мрачные затворы, Как в ваши каторжные норы Доходит мой свободный глас.

Оковы тяжкие падут, Темницы рухнут — и свобода Вас примет радостно у входа, И братья меч вам отдадут.

Голос читавшего несколько раз останавливался — человек кашлял, собирался с силами, чтобы продолжить. Но он дочитал до конца, не сбившись ни на слове. Когда он закончил, под сводами темницы прозвучал другой такой же хриплый, усталый голос:

— Вы, Александр Викторович, по-прежнему верите, что нас не забыли и кто-то в России пытается узнать о нашей печальной судьбе?

— Вне всякого сомнения, Филарет Степанович, — ответил первый голос с непоколебимой уверенностью. — Я знаю как минимум одного человека, кто никогда не забудет и до гробовой доски будет пытаться разыскать нас. Мой отец… он не из тех, кто сдаётся. Он найдёт способ. Я верю в это.

— Ваш отец… — в голосе второго узника прозвучала нежность. — Подполковник Судаков. Да, это настоящий офицер. Но что может сделать один человек против всей этой машины?

— Вы, штабс-капитан, наивны, как юный кадет, — вступил в разговор кто-то третий. В его голосе не было ни нотки надежды и оптимизма, только горечь и усталость. — Я охотно верю, что ваш батюшка пытается разыскать вас и даже поверю, что ему удастся что-то узнать о нас. Но он не сможет никого из сильных мира сего сподвигнуть предпринять какое-нибудь, даже минимальное, действие. Мы брошены. Забыты. Для России нас больше не существует. Мы — призраки, тени. Мы умерли в тот день, когда попали в плен.

— Нет! — с неожиданной силой воскликнул Александр Викторович. — Не смейте так говорить! Мы живы! Мы русские офицеры! И пока мы дышим, пока можем читать Пушкина, пока помним Отечество — мы не умерли!

Я попробовал набрать в лёгкие как можно больше воздуха, хотя он был ужасным, попробовал унять сердце, пожелавшее вырваться из груди от волнения, и громко, чтобы все услышали, чтобы каждое слово отозвалось под этими проклятыми сводами, выдохнул:

— Ошибаетесь, господа!

В подвале воцарилась мгновенная тишина. Даже крысы замерли. Все повернулись в сторону лестницы, откуда лился свет факелов. Я видел расширенные глаза, приоткрытые рты, застывшие в изумлении лица.

— Я, русский офицер поручик Нестеров, — продолжил я, спускаясь в подвал, и мой голос звучал твёрдо и уверенно, — прибыл сюда по приказу Государя Императора Николая Павловича для того, чтобы освободить вас и препроводить в город Александрию, перешедший несколько недель назад, а конкретно второго декабря сего тысяча восемьсот сорок первого года, под совместное управление британской и российской корон. В ближайшее время из нашего Отечества должны прийти русские военные корабли, на которых все желающие будут доставлены в Россию. Вы свободны, господа. Россия не забыла вас. Россия пришла за вами.

Несколько секунд стояла гробовая тишина, а потом раздался чей-то истерический смех, тут же перешедший в рыдания. Его почти сразу же заглушили громкие крики радости и изумления. Кто-то начал молиться, голос дрожал: «Господи! Господи! Слава Тебе!» Кто-то плакал навзрыд, как ребёнок. Кто-то пытался встать на ноги и не мог — цепи не давали, ноги не держали.

— Господи! Господи! — кричал кто-то, протягивая руки к нам. — Это правда? Это не сон? Не галлюцинация?

— Братья! Братья пришли за нами! — вторил другой голос, и в нём была такая радость, что у меня самого к горлу подступил комок.

— Русские! Наши! — кричал третий.

Напуганные тюремщики, которые стояли у входа в подвал с побелевшими лицами, дрожа от страха, по моему приказу бегом бросились открывать замки цепей. Руки у них тряслись, ключи звенели. Пока они это делали, мои люди привели в подвал двух кузнецов, которых мы взяли с собой специально для этой цели. Это были опытные мастера, с могучими руками и тяжёлыми молотами. Они тут же, не теряя времени, начали сбивать оковы с узников.

Звон молотов по железу, лязг падающих цепей, крики освобождённых — всё это наполнило мрачный подвал невероятным шумом, который отражался от сводов и становился оглушительным. Несчастных поднимали, выносили на руках к свету. Многие не могли идти сами — ноги отказывались служить после месяцев в цепях, мышцы атрофировались. Их несли на руках солдаты, бережно, как детей.

Несчастных оказалось тридцать пять человек: десять русских офицеров, двенадцать нижних чинов, а остальные — христиане из других стран и армяне.

Я приказал освободить не только их, но и двенадцать египтян, которые оказались в этой тюрьме из-за произвола, творимого властями. Один из них просидел в этом подвале три года без единой прогулки, три года в полной темноте, в цепях. Его преступление заключалось в том, что он не отдал свою юную дочь-красавицу за бея, старого местного развратника, которому было за шестьдесят.

— Благословен час вашего прихода, эфенди! — целовал он мне руки, плача, его борода была мокрой от слёз. — Аллах милостивый послал вас нам! Моя дочь… моя Фатима… она жива? Он не убил её?

— Мы узнаем, — пообещал я, помогая ему встать. — Если она жива, мы её найдём. Даю вам слово.

— Да благословит вас Аллах, эфенди! — повторял он. — Да хранит вас и вашу семью!

Штабс-капитан Александр Викторович Судаков действительно оказался сыном нашего героически погибшего подполковника. Он еле держался на ногах. На нём был почти истлевший русский офицерский мундир — когда-то он был тёмно-зелёным, с красными обшлагами, теперь превратился в серые лохмотья. Через лохмотья было видно, что он крайне истощён — рёбра выпирали, кожа обтягивала кости, и всё тело в синяках и кровоподтёках — свежих и старых, жёлтых и багровых.

Его за строптивость и непокорность последнее время били почти ежедневно. Он отказывался признавать власть паши, отказывался склонить голову, отказывался просить о пощаде. И за это платил кровью. Если бы не наше появление, то за прочитанные стихи он был бы опять сегодня же избит палками по стопам — любимая пытка местных тюремщиков, — и, возможно, сегодняшний день стал бы для