— Не стесняйся, товарищ, санитарная обработка! — орал Пётр, обливая Хуршеда ледяной водой.

Хуршед, всегда стойко переносящий все тяготы и лишения службы, визжал как поросёнок, когда на него попадала холодная вода, а Валуев, хохоча до слёз, гонялся за ним с ведром по всему двору.

— Ай–яй–яй! Холодно, чёрт! Петя, я тебе отомщу!

— Ребята, вы чего как дети малые? — рассмеялся Алькорта, но тут же получил свою порцию освежающей водички прямо в лицо. — Ах, ты так! Ну, держитесь!

Началась весёлая кутерьма — ведь парням было не больше двадцати пяти лет. Мы обливали друг друга, смеялись, шутили, смывая с себя пот, пыль и напряжение последних суток. Это было простое, почти животное счастье — чувствовать на коже чистую воду, а не липкую грязь и пыль, видеть улыбки товарищей и слышать их смех, а не лай вражеских команд и свист пуль.

— Эх, сейчас бы в баньку, с веничком… — мечтательно сказал Валуев, подставляя лицо слабому ветерку.

— С чайком, с сахарком, — подхватил Алькорта.

— И чтобы немцы минут на четыреста забыли, что война идёт, — добавил Хуршед, уже серьёзно.

— Мечтать не вредно, — фыркнул я, полоская в ведре комбинезон. — Эти твари нас в покое никогда не оставят. — И добавил совсем тихо: — Даже после войны…

Внезапно на улице затарахтел знакомый мотоциклетный мотор. Тарахтение стихло у самых ворот, и через мгновение во двор вошёл Вадим Ерке. Его лицо было серьёзным и озабоченным.

— Игорь, ты тут. Отлично. Мне нужна твоя помощь, как переводчика. Разведчики собрали огромную кучу немецких документов. Нужно рассортировать их, чтобы пустой балласт с собой не таскать.

— Опять нашего стажера припахали? — хмыкнул Валуев, вытирая мокрые волосы ладонью. — Ладно, иди, пионер. Только к ужину возвращайся, а то эти обжоры всё сметут.

Я надел только что постиранную, ещё влажную майку, с трудом натянул мокрый и холодный комбинезон и вышел с Ерке за ворота. Мы втиснулись в коляску «БМВ», и он, развернувшись на узкой улице, рванул обратно к центру деревни.

Он остановился у такого же, как наш, но чуть побольше, домика. На его дверях было написано мелом: «Разведотдел. Без доклада не входить». Мы зашли внутрь.

В горнице, за большим деревянным столом, сидели двое. Один — совсем молодой красноармеец, почти мальчишка, старше меня на год–полтора, не больше, со спортивной, подтянутой фигурой и умными, живыми глазами. Второй — знакомый мне капитан Иван Бабочкин, мужчина плотного, крепкого телосложения, с грустным, усталым лицом. Это был тот самый командир, которого мы вырвали из лап бандеровцев вместе с Кудрявцевым и Вадимом Ерке. Весь стол был завален грудами документов — зольдбухами, толстыми рукописными журналами в коленкоровых обложках, бумагами россыпью и в картонных папках. Разведчики явно гребли с убитых фрицев всё, на чём стояла хоть одна буква.

— Игорь, знакомься, это красноармеец Артамонов Виктор, — Ерке кивнул на молодого бойца. — Капитан Бабочкин тебе знаком. Теперь наша группа переводчиков в сборе.

Я приветливо кивнул им, сел на свободную табуретку и взял первую попавшуюся папку. Работа закипела. Нужно было быстро просматривать документы, отделяя потенциально ценные разведданные от макулатуры. Я сразу заметил, что Артамонов работает с поразительной скоростью. Он бегло прочитывал документы, явно не задумываясь над переводом, словно знал немецкий, как родной. Стопки рассортированных бумаг возле него росли с поразительной быстротой.

— Ты здорово управляешься, — не удержался я, наблюдая, как он за минуту отсеял десяток листов. — Хорошо знаешь немецкий язык?

— Учил в университете, преподаватель хороший был, — смущённо улыбнулся Артамонов.

— В университете? — переспросил я. — В каком?

— В МГУ, — он снова улыбнулся. — Я на дипломата учился.

— Так разве тебе «бронь» не полагалась? — удивился я.

— Я ушел на фронт добровольцем, когда война началась. И только тут… — он махнул рукой на груду бумаг, — знание языка пригодилось.

— А ты не похож на будущего дипломата! — глядя на его широкие плечи, сказал я.

— Футболом увлекался, играл за юношескую сборную Москвы! — снова смущенно улыбнулся Артамонов, словно признался в чем–то предосудительном.

Капитан Бабочкин, напротив, работал медленно. Он водил пальцем по строчкам, шепча слова себе под нос, по слогам, с большим трудом понимая текст. Его знание языка было далеко от академического. Но нам сейчас была нужна и такая помощь.

Мы просидели почти два часа. За окном начали сгущаться сумерки, в горнице стало темно. Ерке зажёг керосиновую лампу, её тусклый свет озарял наши сосредоточенные лица и груды бумаг. Внезапно Вадим хлопнул себя ладонью по лбу, словно вспомнив нечто важное, резко встал и вышел из хаты. Но буквально через пять минут вернулся с четырьмя дымящимися котелками в руках.

— Простите, товарищи, чуть не забыл вас покормить, — извинился лейтенант. — Давайте сделаем перерыв, а то вы с голодухи перестанете соображать.

Запах гречневой каши с тушёнкой, который я чувствовал ещё на площади, теперь ударил в нос, вызывая волчий аппетит. Я не ел горячей пищи ровно сутки. Мы молча, с жадностью набросились на еду. В горнице слышался лишь звук ложек о жесть и наше тяжёлое дыхание.

В самый разгар ужина дверь скрипнула, и в горницу вошёл полковник Глейман. Он выглядел уставшим, но собранным. Его глаза сразу оценили обстановку — лампу, бумаги, нас, уплетающих кашу.

— Ну как, орлы, много интересного нарыли? — его голос был спокоен.

— Много, товарищ полковник, — отозвался Ерке, пытаясь встать.

— Сиди, сиди, — Глейман махнул рукой. — Вадим, Игорь, как закончите трапезу, сразу ко мне в штаб. Есть одно важное дело.

Он развернулся и вышел, оставив за собой лёгкий запах табака и дорожной пыли.

Мы с Вадимом переглянулись и принялись работать ложками с удвоенной скоростью. Что за важное дело могло появиться у командира группы на закате дня? Предчувствие чего–то нового, большого и, как всегда, опасного, зашевелилось у меня внутри, отгоняя усталость и навевая тревогу.

Быстро добив кашу, мы с Вадимом вышли из хаты. Солнце, огромное и багровое, почти коснулось зубчатой