свидетельства, можно сделать следующие выводы: Бродский, к удивлению ближайших друзей, чрезвычайно личностно воспринял процесс «самолетчиков» и, несмотря на осознаваемую им опасность, решил вмешаться в ход дела, настаивая на отмене смертного приговора. Ключевым его тезисом, судя по рассказу Проффера, был тезис о том, что намерение не может быть приравнено к преступлению и, следовательно, не может караться как осуществленное преступление. Этот тезис из письма Бродского – ключ к восприятию им всей ситуации с «самолетным делом».
Нам неизвестно, сколь подробно Бродский из сообщений средств массовой информации знал об особенностях подготовки «Операции „Свадьба“», как именовали план угона самолета из СССР сами его разработчики. Однако именно фактор «нереализованности» намерений был ключевым в ходе следствия по аналогичному эпизоду с планом угона самолета в биографии самого Бродского. Сказанная им Катилюсу фраза «Я знаю эти дела» свидетельствует о том, что он воспринимал ситуацию как типологически близкую к собственной истории 1961 года, связанной с разработанным им совместно с Олегом Шахматовым планом полета из Самарканда в Иран. Спасительным для Бродского и Шахматова обстоятельством было только то, что – в отличие от дела 1970 года – их подготовка к осуществлению своего намерения (разговоры, осмотр местности, наличие оружия у Шахматова) осталась незамеченной органами госбезопасности. Неясно, насколько Бродский, черпая информацию о судебном процессе, по-видимому, из западных радиопередач, это отличие осознавал: создается впечатление, что счастливый исход его и Шахматова дела заставил его – вопреки тексту Уголовного кодекса – поверить в возможность аналогичного выхода для участников «операции „Свадьба“».
Помимо «сюжетного» сходства – потенциальные угонщики не приступили к осуществлению своего намерения – ряд особенностей «операции „Свадьба“», действительно, напоминал историю Бродского и Шахматова. Несмотря на многочисленность участников «операции», реальным ее мотором были два мечтавших покинуть СССР человека (они и были приговорены к расстрелу) – бывший (как и Шахматов) военный летчик (Марк Дымшиц) и выходец из литературных кругов, уже отсидевший срок за антисоветскую агитацию (Эдуард Кузнецов). Кузнецов мог быть известен Бродскому с начала 1960-х – как один из редакторов самиздатского литературного альманаха «Феникс» (1961), составленного Юрием Галансковым, и активист поэтических собраний на площади Маяковского[886].
Возможно, на восприятие Бродского повлиял и характер освещения процесса в западных медиа. Характерно, что именно на вопросе, ставшем предметом спора между Бродским и Катилюсом, специально заострялось внимание в «контрпропагандистской» статье «Известий» с объявлением о приговоре:
Статья 15 УК РСФСР гласит, что наказание за приготовление к преступлению и за покушение на преступление может быть назначено в тех же пределах, которые предусматривают наказание за то деяние, которое приготовлялось. Скажем, приготовление к убийству или покушение на убийство наказывается, как само убийство.
Такая юридическая норма – неотъемлемая часть любого уголовного законодательства. И если сегодня кое-кто на Западе пытается поднять шум по поводу «суровости» приговора, то с явной целью выдать белое за черное. <…>
«Западные адвокаты» осужденных преступников делают вид, будто не понимают состава преступлений, более того, делают вид, будто и самого преступления не было. Но им не дано никого ввести в заблуждение! Правосудие оперирует фактами. А факты утверждают: <…> лишь своевременные действия по обезвреживанию бандитов спасли жизнь людей. Если бы не было этого своевременного вмешательства <…>, то экипаж Ан–2 могла бы ожидать судьба бортпроводницы Надежды Курченко, погибшей от рук пиратов[887].
Упоминавшаяся «Известиями» бортпроводница Курченко погибла 15 октября 1970 года – ровно через четыре месяца после ареста участников «операции „Свадьба“» – при сопровождавшемся стрельбой захвате и угоне в Турцию пассажирского самолета Ан–24, следовавшего внутренним рейсом Батуми – Сухуми – Краснодар. Угонщиками были два литовских националиста, отец и сын, не видевшие другой возможности покинуть СССР. Помимо погибшей стюардессы, огнестрельные ранения получили члены экипажа и пассажир[888]. А. Д. Сахаров вспоминал:
эти трагические события создали психологический фон, крайне неблагоприятный для «ленинградских самолетчиков», лишь немногие понимали, что их дело все же иное[889].
Можно предположить, что Бродский был среди этих немногих. Высшая мера наказания по отношению к участникам «операции „Свадьба“», не только не реализовавшим своего намерения, но и – как следовало из их показаний на суде – принципиально не допускавшим применения физического насилия к пилотам, выглядела для него проявлением несправедливости и жестокости государства. Следуя сложившейся у него к концу 1960-х системе ценностей, Бродский ощущает обязанность отреагировать – совершить то, что он именует в письме тому же Штейнбергу (февраль 1968 года) «поступком, пропорциональным ситуациям»[890]. Таким жестом, как и в случае с Заявлением в Секретариат ЛО СП РСФСР в июле 1968 года, становится его персональное обращение к власти, которое он не намерен предавать гласности и о котором лишь случайно узнают его друзья. В свою очередь, демонстрируемое ими удивление реакцией поэта говорит о недооценке даже в ближнем круге Бродского серьезности самаркандского эпизода 1961 года в его биографии – и, следовательно, степени реальной опасности, которой Бродский, проходящий в картотеках КГБ как покушавшийся на измену Родине, подвергал себя, заступаясь (в наэлектризованной продолжающимися угонами самолетов атмосфере[891]) за лиц, обвиненных в преступлении, в котором подозревался сам.
Декабрьское письмо Брежневу 1970 года было первой для Бродского прямой адресацией к верховной власти. Это был не только «единичный честный выплеск абсолютного добра»[892] в рамках политики «личного мужества»[893]. Такое обращение не могло быть реализовано вне контекста социокультурного самоопределения поэта (и прежде всего его поисков своего места в пушкинской традиции апелляции к власти в призыве «милости к падшим») и, шире, прямой коммуникации с «Левиафаном» на равных.
Исходя из своего амплуа «первого поэта» (сформированного, если не брать ближайший к Бродскому дружеский и/или литературный круг, лишь его глубокой внутренней художнической уверенностью), Бродский считает возможным и даже необходимым установить прямой диалог с верховной властью «о жизни и смерти» – как это сформулировал Пастернак в телефонном разговоре 1934 года со Сталиным по поводу ареста Мандельштама[894]. Упоминание об этом разговоре тем более уместно, что есть все основания думать, что Бродский сознательно ориентировался не только на освященную пушкинским именем традицию, но и на гораздо более актуальную – связанную с советской реальностью и именем Мандельштама.
Нет сомнений, что к концу 1970 года Бродский знал – из вышедших осенью в том же «Издательстве имени Чехова», что и его «Остановка в пустыне», «Воспоминаний» Н. Я. Мандельштам (до того известных Бродскому в рукописи) не только о разговоре Сталина с Пастернаком, но и о связанной с Мандельштамом истории 1928 года. Тогда Мандельштам заступился за членов правления двух московских кредитных обществ, осужденных к расстрелу «за экономическую контрреволюцию»:
О. М. случайно
