But second World War was a fight of two Demons[866].

Именно «этизация» политики лежала в основе неприятия Бродским любой партийности – как советской, так и антисоветской (диссидентство). «Политическую» позицию определяет нравственный выбор в пользу «лжи» (трусости) или «честности» (справедливости): «Когда речь идет о справедливости, сказал Иосиф, ты должен быть за или против, а не воздерживаться»[867]. Этот выбор, по Бродскому, является не коллективным, но сугубо индивидуальным, персональным (если угодно «частным») – «всякое политическое движение есть форма уклонения от личной ответственности за происходящее»[868] (ср. написанное им в «единственном экземпляре» на фоне массовой «подписной» кампании 1968 года Заявление в Секретариат ЛО СП РСФСР).

Говоря о позиции Бродского, Проффер позднее замечал, что она перекликалась с «моралистическим» манифестом Солженицына «Жить не по лжи» (1973) – а на деле предвосхищала его. В написанном на рубеже 1970-х годов эссеистическом отрывке «Мир, в котором мы обитаем…» Бродский призывал «не терять времени на ложь» в общественном поведении и «не усугублять своего рабства добровольным отказом от мыслей о свободе». Касаясь вопроса об опасности такой позиции для индивида, Бродский пишет:

Опасность в самом деле существует. В Т<оталитарном> Г<осударстве> она выражается пропорцией количества индивидуумов к патриотической массе, а также – к технической оснащенности ТГ. Теперь мы чаще жертвы технического прогресса, чем индивидуального злонравия. Итак, опасность существует. Но вот вопрос: должны ли мы исходить в нашей жизни, в словах, в поступках, в мыслях из соображений опасности? Или следует исходить из более высоких побуждений?

Вам приходит в голову мысль. Вы хотите ее облечь в слова. Вы понимаете, что это опасно. Что вы делаете тогда? Вы либо предпочитаете смолчать, либо высказываете ее в другой форме. Можно поручиться, что на то и на другое у вас уйдет больше времени, чем на прямое высказывание. Итак, вы смолчали или заговорили обиняками. В обоих случаях страх начинает диктовать вашему мозгу. Время, потраченное на обиняки, есть время, потраченное впустую, принесенное в жертву страху. Больше у вас этого времени уже не будет. Возможно, вы могли бы развить свою мысль, возможно, она породила бы следующую. Вместо этого вы останавливаетесь, воздерживаетесь от движения вперед. Страх есть барьер психической деятельности. Тюрьма для вас реальней ваших мыслей. Верно, в тюрьме вы будете мыслить меньше. Но вы отказываетесь мыслить уже сейчас. А ваши мысли есть вы. Вы таким образом уходите не от опасности, вы уходите от себя. Короче говоря, страх развращает сознание. Ложь во спасение развращает его еще больше. У мысли есть две способности: к прогрессу и к регрессу. Осторожность работает на регресс, и наши добрые советчики оборачиваются врагами. Они уже достаточно развращены страхом, чтобы развращать других[869].

Оформление этого «максималистского» текста – где «опасный» политологический термин «тоталитарное государство» оказывается зашифрован буквенным сокращением, и его судьба в наследии поэта – в отличие от солженицынского манифеста он остался неопубликованным (до сих пор) наброском эссе – отражает определенную двойственность позиции Бродского, при всем заявленном радикализме учитывавшего, как видим, внешние риски. С другой стороны, в своем персональном поведении в критические моменты он, безусловно, следует декларируемым им принципам.

В декабре 1970 года стремление исходить не «из соображений опасности», но «из более высоких побуждений» создает самую потенциально опасную для Бродского ситуацию в отношениях с властями со времени кризиса 1963–1964 годов, связанную с написанием им письма Л. И. Брежневу.

6

Утром 15 июня 1970 года при посадке на самолет Ан–2, выполнявший рейс Ленинград – Приозерск – Сортавала в ленинградском аэропорту для местных воздушных линий «Смольное» пограничники и специальная группа сотрудников КГБ задержали двенадцать человек. Ночью, за несколько часов до этого, четыре человека были захвачены КГБ в лесу под Приозерском. Арестованным были предъявлены обвинения в измене Родине – попытке угона пассажирского самолета за границу. В Ленинграде было начато расследование уголовного дела, получившего название «самолетного» и сыгравшего значительную роль в истории еврейской эмиграции из СССР.

«Ленинградское самолетное дело» стало кульминацией борьбы советских евреев за право на выезд на историческую родину – в Государство Израиль. Крайне малочисленная – около четырех с половиной тысяч человек – с 1945 по 1965 год, эмиграция евреев из Советского Союза была полностью остановлена летом 1967 года, после начала Шестидневной войны и разрыва дипломатических отношений между СССР и Израилем. Год спустя, в июне 1968 года, выезд евреев был возобновлен по инициативе руководителей КГБ и МИД СССР Ю. В. Андропова и А. А. Громыко, полагавших таким образом «локализовать клеветнические утверждения западной пропаганды о дискриминации евреев в Советском Союзе»[870]. Первоначально речь шла об установленной ранее, в 1965 году, квоте в 1500 человек в год, предпочтительно преклонного возраста, не имеющих высшего и специального образования. В феврале 1967 года эта квота была увеличена до 5000, «однако в связи с агрессией Израиля против арабских стран это решение реализовано не было»[871], успели выехать 1406 человек, причем рост количества желающих эмигрировать заставил разработать процедуру лишения их советского гражданства – 17 февраля, одновременно с увеличением квоты, был принят указ Президиума Верховного Совета СССР «О выходе из гражданства СССР лиц еврейской национальности, переселяющихся из СССР в Израиль»[872]. В 1970 году квота была увеличена до 3000 человек в год. Одновременно с увеличением квоты были приняты меры к серьезному затруднению выезда:

запрещалось выдавать разрешения на выезд мужчинам и женщинам, которые по закону Израиля признавались военнообязанными, а также введен порядок предварительного обсуждения характеристик на ходатайствующих [о выезде] на общих собраниях коллективов трудящихся по месту работы выезжающих[873].

Неудивительно, что в 1970 году произошло резкое падение темпов эмиграции – из СССР смогли выехать лишь 872 человека[874]. Чиновники из МВД объясняли это членам ЦК КПСС тем, что

к этому времени почти изжил себя принцип воссоединения разрозненных семей, который являлся основным при удовлетворении ходатайств о выезде. Кроме того, были введены более строгие ограничения на выезд для лиц с высшим образованием и состоящих на воинском учете[875].

Все это происходило на фоне стимулированного победой Израиля в Шестидневной войне подъема еврейского национального самосознания в СССР, выражавшегося в появлении неофициальных (фактически подпольных) кружков по изучению иврита и еврейской культуры[876]. Глазами советского еврея, желавшего выехать в Израиль, ситуация выглядела следующим образом:

<…> для того, чтобы уехать в Израиль, мало было национального