— Что же ты, ирод, сделал? Меня, значит, обманом послал за водой, а сам…

— Сделал, мамаша, благое дело. Избавил бедолагу от тяжких мук, — ответил капитан и так хряпнул дверцей, что с крыши вездехода густо посыпалась пыль.

— Пыль, — сказала в пространство Нина Николаевна, глядя, как «буханка» вписывается в пространство между чумацким крестом и догорающей установкой залпового огня. — И мы вроде этой пыли под ногами.

Ни единой слезки не скатилось по щекам хуторянки. Если твоя душа уподобилась выжженной пустыне, то нет смысла искать в ней влагу.

Точно такое же пустынное безмолвие опустилось на хутор. Нигде ни человечка, ни машины на чумацком шляхе. Лишь канонада продолжала громыхать вдалеке, словно там, среди пыльных подсолнухов, бились закованные в броню витязи.

— Не оставлять же тебя мухам на съедение, — молвила, обращаясь к неподвижному телу, Нина Николаевна. — Сейчас схожу за лопатой, сниму с кровати бежевое в клетку покрывало и вернусь.

Но Богдан молчал. И только когда тащили его под мышки, послышался булькающий звук. Будто внутри, под флагами и намотанными поверх них льняными полосами, лопнул гнойник.

Окоп у трех осокорей был предназначен для стрельбы с колена. Но не для погребения. Поэтому Богдана пришлось разместить в сидячем положении.

«…Извините, что похоронили Вашего мужа таким образом. Как вы сами понимаете, на войне, а у нас война, живут и умирают не в соответствии с христианскими законами. Но проводить пришли многие мои земляки. И даже помянули».

— Господи, — прошептала Нина Николаевна, — прости меня, грешницу. Только ложь моя в утешение. А правда… Правда такая, что иной раз способна и убить… Но может, письмо следует порвать? — спросила таившегося за печкой сверчка. — Сообщат, что пропал без вести. А это лучше похоронки, которая никакой надежды не оставляет.

Однако сверчок сделал вид, что не расслышал. Он настраивал рассохшуюся от августовской жары скрипку. И даже накатывающаяся на хутор канонада не могла оторвать его от этого занятия.

Зеленые сердечки

Втиснутую крутым боком в лесное озерцо гору Пеструшку лесник Зинаида считает полным собранием сочинений природы Дикого поля. Особенно ярко иллюстрированы майские страницы. Костерки адониса догорают по соседству с крошечными омутами полевых фиалок, рябенькие ирисы цветут в обнимку с тюльпанами Шренка, а зеленые сердечки пастушьей сумки обещают исцеление зверю и человеку.

Все это буйство вешней палитры заключено в овальную раму ковыля Лессинга, растения, которое рождается и умирает седым.

Внизу, под торчащими из крутого бока Пеструшки гранитными клыками, ветерок-бродяга теребит лохмы прибрежных ив и лепестки разложенного рыбаками костерка.

Венчает гору дощатая хибарка с окошком чуть поболее носового платка.

В нем отражаются омуты фиалок, загривки толком не вылинявших холмов, крыши лесного кордона и легкое, как подвенечная фата, облачко.

Желтобрюхому полозу на общей фотографии не нашлось местечка. Поэтому двухметровый громила большую часть времени проводит под хибаркой.

Несмотря на скромные размеры, венчающие Пеструшку, дощатое сооружение имеет громкий титул — противопожарный пост, а состоящая при нем Зинаида исполняет роль смотрителя за Ясеневым, Дальним и еще десятком более мелких лесных урочищ.

— Выше тебя только Бог, — однажды заявил тракторист Вовик Шалапута. — Но зато у него нет мобильника и такого роскошного бинокля.

Бинокль у смотрящей действительно шикарный. Невесть, каким путем попавший на сушу с мостика круизного лайнера.

Высоко сидит Зинаида, далеко глядит. Не скрыться ни браконьеру, ни моторизированной парочке, которая для любовных утех выбрала запретную зону. Один звонок инженеру по защите леса, и патрульный вездеход козликом поскакал по указанному адресу.

Годится морская оптика и в качестве предмета устрашения. Позавчера приперся на пожарный пост Вовик. В одной руке — торба с трехлитровой банкой вина, в другой — затисканный до полусмерти букет тюльпанов Шренка.

— Примай, Фиалка, гостя!

— А биноклем между глаз не желаешь?

Пригрозила без злобы. Нутром понимала, что восхождение совершено не только ради нее, разведенки с глазами цвета фиалковых омутов.

Мужик во хмелю вроде дитяти малого, которое от избытка чувств готово вскарабкаться куда угодно. Лишь бы к облакам поближе.

Вовик, конечно, не тот гость, ради которого безоглядно боевой пост бросают. То подерется, то по пьяни трактор на лесосеке потеряет. Звонит потом Зинаиде:

— Фиалка, глянь-посмотри, где конь мой железный пасется…

Но камня за пазухой не носит. Можно не проверять. Ватник, а также рубаха под ним всегда нараспашку. И не обидчив.

Вот и сейчас Вовик сделал вид, будто кому другому пригрозили тяжеленным биноклем. Оседлал торчащий из крутого склона каменный клык, банку с вином баюкает. Того и гляди, уронит рыбакам на головы.

А те, заприметив сокровище, манят Вовика в гости:

— Спускайся, уха на подходе.

— Не, лучше вы сюда ползите. Отсюда полмира видать.

Зинаиде надоело слушать хмельные препирательства. Проверила все четыре стороны света: нет ли где дымков подозрительных? Заодно предупредила рыбаков, чтобы с огнем держали себя поаккуратнее, и ушла в хибарку, которую называла не иначе, как музыкальной шкатулкой.

Рассохшиеся половицы вроде клавишей рояля, сквозняки на трубе буржуйки сольные концерты дают, топчан похлеще камертона. На каждое телодвижение откликается.

Но едва туфелька ответственной смотрящей коснулась крайней клавиши, как за стенами послышался шум и удаляющееся «мать-перемать».

Зинаида одним махом выскочила из музыкальной шкатулки и опешила. Каменный клык был пуст. Словно никто и не баюкал на нем трехлитровую банку. Зато снизу неслось все то же «мать-перемать», да кто-то невидимый отсюда требовал вызвать «скорую».

Пачкая ладони о зеленое вино толком не оперившегося чабреца, Зинаида осторожно добралась до каменного клыка и взглянула на суетящихся внизу мужиков:

— Этот шалапут хоть жив-то?

— А что мне сделается, — ответил Вовик. — Морду чуток покарябал, колено снес. Зато вот, — потряс над головой трехлитровчиком. — Семьдесят семь кувырков сделал, а добро сберег.

— Медаль себе прицепи, — рассердилась Зинаида. — Сам чуть не угробился, народ взбулгачил… Иди, проспись… Тебе же на послезавтра наряд — противопожарные полосы в излучине освежить плугом.

Но Вовик сделал вид, что сказанное никакого касательства к нему не имеет. Да и занят был. Наливал вино в подставляемые рыбаками кружки так же, как и жил. Щедро, с перехлестом.

Утром третьего дня Зинаида вновь заступила на пост. Вообще-то, ей полагалось два полноценных отгула, однако сменщице — мастеру леса Любаше приспичило рожать, а у егеря Парфеновича нашлись безотлагательные дела в урочище Дальнем.

Перед восхождением Зинаида наполнила термос из родника у подножия Пеструшки, попила с горсти студеной, как морозная ночь, воды и, покорно вздохнув, ступила на ведущую к музыкальной шкатулке тропу, которая всем своим видом свидетельствовала, что любая