— Так я же не для себя, — опешила Нина Николаевна. — Солдатика вашего заберите. Умирает он…

Однако «Бродяга» презрительно выхаркнул на обочину сгусток солярового дыма и покатил за мост через речку, где рядом с крестом на чумацкой могиле догорала установка залпового огня.

О намеке на приближающуюся старость вспомнила позже, когда вывела бисерным почерком первую фразу письма незнакомой Елене. Однако с нахлынувшей обидой расправилась так же, как и тетрадным листом. Скомкала и бросила к печке, где сверчок продолжал водить сухим смычком по рассохшимся струнам.

«Уважаемая Елена, перед кончиной Богдан просил передать…»

Но солдатик ничего не просил. Даже воды. Наверное, смерть подошла к человеку так близко, что все желания отпадают напрочь. В том числе желание утолить жажду.

И вообще было удивительно, как у парня хватило сил одолеть полторы сотни метров, отделяющих кромку плантации подсолнечника от стоящего особняком дома Нины Николаевны. То, что он приполз, а не пришел, подсказывал спорыш, который, как и яблоки в хуторских садах, был укрыт плюшевой пылью.

Впечатление такое, будто здесь тащил торбу с ворованным комбикормом скотник Степан, мужик, никуда не выходивший из дома без мешка под рукой. Поэтому и прозвище у него было соответствующее — Торбешник.

Имелось у Степана и другое — Божественный. Пошло оно из объяснительной, которую на имя заведующей МТФ однажды написал скотник: «В Благовещенье, когда даже птичка гнезда не вьет, я не вышел на дежурство потому, что являюсь божественным».

А у самого кирзовые сапоги в коровьем дерьмеце, под носом вечная слякоть, от фуфайки за версту разит перекисшим силосом.

Только все это в прошлом. Даже дерьмецо. Коровьи стойла заняли боевые машины пехоты, а Божественный обзавелся по случаю камуфляжной курткой. И пахнет она, соответственно, солдатскими землянками, куда зачастил Степан.

Нужным стал человеком. Особенно в операциях по обмену дизельного топлива на самогон.

Отгоняя ненужные мысли, Нина Николаевна встряхнула головой, и, как показалось сверчку, с мочек ушей хозяйки слетели рубиновые искорки.

«…что он вас безгранично любит, — добавила Нина Николаевна. — Эти слова может подтвердить мой односельчанин, с которым мы оказывали Богдану помощь…»

Собственно, Божественный лишь наблюдал, как бывшая начальница, стоя на коленях, пластает льняную простынь.

— Зря добро изводишь, — проворчал Степан, опуская в бархатную пыль мешок, который, судя по жестяному шелесту, был наполнен консервными банками. Или чем иным, но тоже увесистым.

— И каково человеку все это слышать? — спросила Нина Николаевна.

— В отключке он, — заявил Божественный. — И, видать, при последнем издыхании. Или не слышишь, как смердят тряпки, которыми у него живот обмотан?

— Это не тряпки. Флаги. Видно, больше перевязать нечем было…

— А флаг — та же самая тряпка. Только присобаченная к палке.

— Обезболивающее бы бедолаге вколоть. Ишь как стонет… Только где ж его взять?

— Погодь, — оживился отставной скотник, малость обиженный тем, что бывшая начальница на его умничание не обратила внимание. — Я в брошенной землянке к консервам на всякий пожарный присовокупил аптечку. Глянь — посмотри…

— Прежде коров обворовывал, — упрекнула Нина Николаевна, снимая колпачок со шприца с обезболивающим. — А теперь и мертвых.

— Так покойникам консервы вроде бы и ни к чему, — огрызнулся Божественный. — И учти, Николаевна, каждый вертится как умеет. Тебе ордена с премиями давали. А мне самому приходилось брать…

— Меньше бы крал, больше бы пенсию начислили… Ладно, замнем для ясности. Скажи, ты с этим солдатиком дела бартерные решал? Может, имя знаешь…

— Не, пришлый он. И если судить по засмердевшимся флагам, пробирается полями из-под самого Иловайска уже не первые сутки.

«…К сожалению, — продолжала писать Нина Николаевна, вполуха слушая настраивающего скрипку сверчка, — при Богдане никаких документов не оказалось. Имелась лишь в нагрудном кармане куртки бумажка с вашим адресом и припиской: „В случае чего прошу известить мою жену Леночку”».

Нина Николаевна опять покривила душой. На бумажке стояло не «Леночка», а «Ленка». Но, повинуясь безотчетному желанию хоть как-то смягчить тяжелую весть, исправлять написанное своей рукой не стала.

После укола Богдан впал в забытье. Однако, и обеспамятев, продолжал стонать.

— Степа, — сказала Нина Николаевна, стряхивая с колен бархат придорожной пыли и стебельки пастушьей сумки. — Ты побудь с ним, а я попытаюсь остановить какую-нибудь машину.

— Держи подол пошире, — зевнул Божественный. — Драпают они. Когда свинью смалят, ей не до поросят… Только ты уж, Николаевна, извини. Караулить без пяти минут покойника — зря время переводить. А вот имущества можно лишиться…

— Иди, — презрительно ответила Нина Николаевна. — Трусливые мародеры здесь действительно ни к чему.

Сплюнув напоследок в бархатный спорыш, Божественный побренчал консервными банками вдоль хуторской улицы, а Нина Николаевна вышла к закруглению чумацкого шляха, откуда хорошо видны исходящая смрадом установка залпового огня, мост через Осыковку, тройка усохших осокорей и готовый вот-вот пасть ниц каменный крест.

Все это, за исключением «Урагана», было укрыто бархатной пылью, которую породили колеса бегущего мимо хутора войска. И никто не желал обратить внимание на одинокую фигурку женщины, словно та была таким же неодушевленным предметом, как осокори или крест.

После «Бродяги» прошмыгнули еще три армейских грузовика, автобус, из разбитых окон которого торчали стволы автоматов и легковушка без номеров, но с коровьими рогами на капоте.

Наконец Нина Николаевна решилась. Вышагнула на дорогу перед вездеходом-«буханкой» и, упреждая военного, чьи погоны тоже были припорошены пылью, выкрикнула:

— Солдат возле моего дома помирает!

— Из какой части? Фамилия?..

— Да откуда же мне знать, товарищ…

— Капитан, — подсказал офицер. — Показывайте вашего умирающего.

Присев на корточки и злым движением руки согнав угнездившуюся в уголке рта продолжавшего стонать Богдана сизую муху, офицер спросил:

— Чего же ты, мамаша, резину тянула? Надо было сразу, вчера, или позавчера за помощью обратиться…

— Так он совсем недавно из подсолнухов выполз.

— А теперь поздно. Не жилец ваш солдат. Даже если бы и взял с собой. А взять некуда. В «буханку» полтора десятка бойцов набилось. И все тяжелораненые.

— И что мне прикажите делать?

— Для начала принесите кружку чего-нибудь холодненького. А потом хорошенько попросите Господа, чтобы без волокиты приютил душу раба своего. Я же тем временем поразмыслю, как быть…

«…Вам сейчас очень тяжело, — написала Нина Николаевна. — Знаю по себе. Детдомовская, детей Бог не дал, муж Николай, царствие ему небесное, погиб молодым. Поэтому искала спасения в тяжелой работе. Поверьте, время и работа — единственное лекарство, которое способно приглушить печаль».

Справедливо рассудив, что кружки воды на полтора десятка жаждущих маловато, Нина Николаевна достала из подвала трехлитровую банку яблочного компота, но едва вышла за калитку, как хлопнул выстрел.

А еще успела заметить,