— Жаль, — сонным голосом отозвалась Гетка. — Очень даже жаль.

Зацепив плечом дверной косяк ординаторской, поплелась в конец коридора, где находилась ветеранская палата, на ощупь впихнула ключ в замок. Так же, на ощупь, добралась до кровати, и та бережно приняла младшую медицинскую сестру в омут беспамятства, где нет ни войны, ни изделий из желтого металла, ни такого же цвета лужиц возле унитаза.

Месяц в прифронтовой зоне, по определению отставного ветфельдшера, равен году мирной жизни. Он настолько оказался заполнен нахлестывающими друг на дружку событиями, что Васько теперь воспринимали как обычного сопалатника. А благодаря хлопотам штатного постояльца хирургического отделения, безрукий не стал обузой для остальных.

Точно так же ровно относилась к Васько и заведующая. Разве что стекла очков в тонкой оправе продолжали казаться идеально отполированными ледышками.

Но это можно списать на обычную усталость. Зарницы продолжали ломиться в окно ординаторской, и, как следствие того, каждую декаду приходилось пополнять запас полиэтиленовых мешков, в которых Гетка выносила мусор и хирургические отходы.

Словом, подсвеченная изделиями из желтого металла ночь осталась в далеком прошлом. И только паучок на подоконнике продолжал скучать за утраченным местом в уютной ложбинке.

Гетка сейчас даже почувствовала что-то вреде жалости. Будто паучок был не искусной поделкой, а живым существом: «Надо его хорошенько отмыть, а после попробовать еще раз убедить Ингу Юрьевну», — решила про себя Гетка, смахивая с затылка змеиный язычок зюйд-веста, однако ее окликнула заведующая:

— Серафима, поставь, пожалуйста, на выписке печать в приемной главврача… Только не попадись на глаза… сама знаешь кому. Потом проводишь Васько до ворот, там его комендант в машине дожидается… И вот еще что, сообрази какую-нибудь накидку от дождя. Надо чтобы предстал перед матерью в неподмоченном виде… А вы, Васько, можете быть свободны. Желаю больше не попадать в подобные заведения.

Васько поднялся с топчана так, словно под ногами был не линолеум, а шаткий челн. От напряжения даже испарина выступила на щеках, с которых накануне выписки Лазаревич смахнул безопасной бритвой серую поросль. Глядел все туда же, на носки одуряюще пахнущих солдатской каптеркой берцев.

— Доктор, — сказал через силу, будто гортань была перехвачена удавкой. — В сотый раз пытаюсь вымолить у вас прощенье.

— А я в сотый раз повторяю: просите прощения у Бога. Сходите на исповедь, к психиатру… А я — обычный хирург. Врачевать души не мой профиль. Да идите вы наконец! Работать мешаете!.. А ты, Серафима, задержись на секунду.

Инга Юрьевна подошла и стала, как в ту ночь, у окна. Только теперь в линзах-ледышках отражались не зарницы, а гонимые ветром ошметки дождевых облаков.

— Просьба к тебе крайне деликатная. Возьми мое купленное на первую получку украшение и вместе с выпиской как-нибудь всучи Васько. Я бы сама это сделала, но…

— Вы серьезно?

— Более чем. Чтобы с глаз долой, уж коль полицейские не приобщили паучка к прочим вещдокам… Имелась у меня мысль — подарить кому-нибудь. Но преступно дарить то, что испачкалось в грязи… Извини, выражаюсь, наверное, сумбурно… Как эти бегущие враздрай по стеклу дождевые капли…

— Так я пошла, Инга Юрьевна? Ждут ведь.

— Иди, а когда вернешься, загляни в ординаторскую. Откроем коньячок — дар избавленного от банальной грыжи пациента. Последуем, так сказать, дурному примеру Лазаревича. А то душа мечется потерявшейся псиной.

Отставной ветфельдшер провожать подопечного не стал. Наверное, счел свою миссию выполненной. Пристроил тому за спину тощий рюкзачишко с пожитками и, пожелав счастливого пути, удалился в комнату приема пищи, где его дожидалась недостроенная часовенка.

А Гетка, выполняя приказ заведующей, сбегала в приемную главврача, потом соорудила из пластикового мешка что-то вроде накидки.

— Не шик, конечно, но, как говорит Лазаревич, с вином пойдет, — подытожила младшая медицинская сестра. — Осталось только бинтом под мышками прихватить, иначе ветром сорвет.

У больничных ворот их уже ждали. Испятнанный плевками зеленой краски вездеход, за отпотевшими стеклами которого угадывалась перепаханная осколками маковка коменданта.

— Повернись спиной к дождю, — велела Гетка. — Выписка намокнуть может.

— На кой ляд она мне? — запротестовал Васько, однако Гетка уже затолкала в нагрудный карман камуфляжной куртки подорожную и пакетик с паучком.

— Вы что, — взвыл безрукий, — с заведующей решили меня окончательно опустить? Хотите, чтобы совесть денно и нощно грызла?.. Ну ладно, перед Ингой Юрьевной я и по гроб виноватым останусь. Но что плохого тебе сделал?.. А еще доброй душой называют…

— Я и есть добрая, — ответила Гетка. — Другая бы «утку» опоражнивала не в унитаз, а тебе на башку… И вообще, чего ты другого ждал от нас? Чтобы мы всем отделением возрыдали: «Ах, бедненький! Ах, несчастненький!» Так не заслужил ты нашего сочувствия.

— Не сочувствия ищу, прощения! Думаешь, легко мне? Даже ночью покоя нет. Закрою глаза, а по мне пауки ползут. Хочу позвать на помощь, голоса нет. Пытаюсь согнать с одеяла, а нечем… Будь хоть одна рука, в петлю бы полез.

— Не способен удавку завязать, пойди, утопись в луже возле крыльца. Ты даже не представляешь, какого человека обидел… — говорила так, словно оплеухи отвешивала.

Васько даже отступил на шаг. И будь сейчас на его месте полноценный человек, он бы обязательно прикрылся локтем. Однако еще ни одному безрукому не удалось защитить лицо от пощечин.

Да и от дождя тоже. А тот, пользуясь моментом, продолжал хлестать о черный полиэтилен, в котором выносят мусор и хирургические отходы.