А над ним цинковыми гробами продолжало греметь осеннее небо. Оно силилось напомнить суетящимся внизу человечкам о грехах тяжких. Только те оставались глухи. Лишь охряной лист все трепетал и трепетал на осинке-подзаборнице, словно его продолжали беспокоить стекающие с босых ступней распятого Христа капли крови.

Янтарный паучок

Мокрогубый зюйд-вест развел такую волну в луже подле крыльца хирургического отделения, что человека с ослабленным вестибулярным аппаратом запросто могло стошнить. К счастью, Гетка не видит творимого на месте больничной клумбы безобразия. Младшая медицинская сестра сидит спиной к окну, стекла которого крест-накрест перехвачены клейкой лентой.

— Прогресс, — ворчит отставной ветфельдшер и штатный постоялец хирургического отделения Лазаревич, выцарапывая из спичечного коробка подходящее бревнышко для игрушечной часовенки. — Моя матушка, царствие ей небесное, осенью сорок первого обклеивала окна нарезанными из газет полосами, а сейчас как в той рекламе: «Прилепила и забыла».

— Забудешь тут, — возразила Гетка, затылком улавливая прикосновение зюйд-веста, который пытался просунусь змеиный язычок в оставленную пулей пробоину. — Сколько раз уже окна после обстрелов стеклили, так и не сосчитать, пожалуй…

— Ты еще над убитой снарядом клумбой поплачь, — посоветовал Лазаревич, соскабливая бритовкой серу с приглянувшегося бревнышка. — Давно бы воронку засыпали да новых лютиков насадили.

— Как дожди прекратятся, так и засыплем, — пообещала Гетка. — Только, пишут, почва на месте приземления фугаса еще много лет остается ядовитой. Не знаю, как вы, а у меня нет желания нюхать отравленные цветочки.

— Дождики действительно достали, — согласился отставной ветфельдшер. — Вторую неделю без передыху молотят. Из-за непогоды и моя жена-клуша запаздывает…

Гетка промолчала. Лишь вздрогнули похожие на крылья речной чайки светлые брови, да в синих глазах плеснулась ирония.

— Смеешься, да? — спросил Лазаревич, смазывая столярным клеем торцы бревнышка-спички.

Впрочем, обиды в голосе отставного ветфельдшера не чувствуется. Старик, как кажется Гетке, продолжает гордиться тем, что обвел вокруг вечно испачканного столярным клеем пальца жену-клушу.

Когда супруженция однажды объявила, что заведующая хирургическим отделением Инга Юрьевна запретила приносить вино и сигареты, Лазаревич выслушал приговор со смиренным видом:

— Инга Юрьевна всегда права. Она и мне это сказала: «Нельзя, говорит, язвеннику употреблять домашнее вино. И сигареты тоже вредны. А вот шкалик беленькой и папиросы — в самый раз».

Уложив бревнышко в сруб часовенки, Лазаревич довольно улыбнулся. Худенький, вроде подростка, щетина на подбородке сродни жнивью, над которым основательно потрудились дожди и ветер. Наверное, обрадовался тому, как точно легла спичка в основание башенки, а может, просто предвкушал скорый приход поставщика беленькой и «Беломора».

— Послушай, — поинтересовался старик, вытирая пальцы мокрой тряпицей, — в каких таких святцах крестивший тебя поп выкопал столь необычное имя?

— То не имя. Как сказал бы мой племяш, погремуха. Я ведь когда приехала в ваши края, то вместо «это» продолжала произносить «гета». Так у нас, в Полесье, выражаются. Оттуда и Гетка. Только Инга Юрьевна называет как в паспорте. Серафима. Или — добрая душа.

Гетка еще хотела рассказать о своей затерявшейся в лесной чащобе малой родине, которую стороной обтекали татаро-монгольские орды, но в это время возле сестринского поста послышался шорох снимаемого дождевика.

— Моего деда не видали? — спросил отсыревший женский голос.

— Как не видали, — ответила сестричка. — В комнате приема пищи. Ваяет очередной строительный объект. А заодно Гетку развлекает.

Лазаревич встрепенулся. Точь-в-точь худосочный воробушек, который заприметил бесхозную хлебную корку. Выкатился в коридор, бросив нараспашку дверь, за которой оказалась другая, ведущая в ординаторскую. И тоже открытая.

Горевшая в ординаторской настольная лампа безуспешно пыталась вытеснить за порог дневные сумерки. Ее жидкого, словно спитой чай, света хватало лишь для того, чтобы явить миру разложенные на столе бумаги и сделанную по лучшим лекалам шею заведующей.

Юнга Юрьевна заполняла подорожную на ранбольного в камуфляжной куртке, имя которого почти не отличалось от фамилии — Василь Васько. При этом очки в тонкой оправе излучали такой холод, будто линзы были сделаны из пары тщательно отшлифованных ледышек.

Этот арктический холод неизменно появлялся после сложной операции или при общении с неприятным собеседником. Скажем, с главным врачом больницы, любителем пошарить за пазухой зазевавшейся сестрички.

Получив тихую радость от созерцания ладной фигурки Инги Юрьевны, Гетка перевела осуждающий взгляд на Васько. Ни один мужик, даже распоследний инвалид, по мнению младшей медицинской сестры, не имел права оставаться равнодушным к объекту Геткиного обожания. Однако Васько продолжал рассматривать линолеум у себя под берцами. Будто старался определить его изначальную расцветку. Сидел так, как обычно сидят глубоко удрученные люди, опустив подбородок на кулаки.

Но таковая опора напрочь отсутствовала. У Васько руки были отняты по самые плечи. И это красноречиво подтверждали безвольно возлежащие на застеленном клеенкой топчане обшлага камуфляжной куртки.

Пахнущие до одурения солдатской каптеркой куртку, брюки такого же цвета и берцы привез военный комендант, башка которого была заставлена такими чудовищными шрамами, что для волос почти не осталось свободного пространства.

— Держи, — сказал комендант, подавая Гетке сверток с амуницией. — Пусть кто-нибудь из мужиков переоденет этого… Мать за ним приехала. Уговорила нашего генерала отдать заслуживающее высшей меры чадо… Впрочем, на кой нам ляд калека…

Впервые Гетка увидела коменданта месяц назад, в тот вечер, когда принесли ранбольного, на которого Инга Юрьевна сейчас заполняла подорожную. Правда, тогда покарябанную осколками маковку венчала многоярусная чалма из бинтов. Таких захватанных, что, казалось, о них вытерла ладони бригада горнопроходчиков.

Смена накануне выдалась ералашной. Целый день только и звучало:

— Гетка, подотри в коридоре… Гетка, какая-то зараза опять мимо унитаза сходила… Гетка, звонили из пищеблока, дуй за обедом…

А вечером принесли новенького. Двое мрачноглазых бойцов, топая берцами, втащили в коридор носилки.

— Извините за беспокойство, доктор, — сказал один из них Инге Юрьевне. Подобрали возле лесополосы. Думали — дохлый, а начали грузить в кузов, застонал… Только руки у него всмятку. Вроде под танком побывал.

Распаковывали новенького прямо в операционной. Теплый бушлат, куртку, брюки, а заодно нижнее белье вспороли специально заточенным скальпелем. Им же Гетка обрезала шнурок висевшего на шее замшевого кисета.

— Гангрена, — определила Гетка, глядя на чудовищно распухшие, с подбирающейся к плечам синюшностью, руки содата.

— Благодарю за подсказку, — сухо отозвалась Инга Юрьевна, не назвав в этот раз младшую медицинскую сестру ни Серафимой, ни доброй душой. — Пациента — на стол, барахло — в мусорный бак.

В карманах пропитавшейся сложной смесью застарелого пота, мочи и солярки одежды обнаружилась горсть мелочи, слипшиеся комом сигареты без фильтра, а также военный билет, свидетельствующий о том, что владелец его Василь