Камни выцарапывала по одному левой рукой, затем отпихивала пятками в сторону бочки. Часто попадались обломки досок и обрывки войлока. Капризные булыги и перемешанные с глиной щепки несколько раз приводили ее в полное отчаяние. В таких случаях Раиска оставляла работу и прикладывалась к старинной четверти. Огненная вода ослабляла хватку пухнущей под сердцем безнадеги и глушила боль в спеленатом ситцем запястье.

Вначале работала при свече, а когда зыбкий свет перестал проникать в забой, задула, предварительно проверив — на месте ли спичечный коробок.

День еще не умер. Он вливался через отдушину слабым ручейком, в котором водяными блошками роились пылинки. Хуже стало, когда ручеек иссяк. Впрочем, Раиску это особо не опечалило. В забое, как она окрестила проделанный ею лаз, все равно держалась удушливая темнота.

А вскоре в подвал проник запах гари. С каждой горстью вынутой глины он становился все отчетливее. А когда пальцы левой руки ушли в пустоту, чтобы нащупать холодное брюхо панцерника, запах потек зловонной рекой. Это был смрад обугленных стропил, брошенных в костер перьев и еще чего-то незнакомого, но тоже отдающего погибелью.

И вот тогда Раиска позвала на помощь. Но, не дождавшись ответа, сползла на кучу жалящих бедра щепок и стала молиться.

Она взывала ко всем известным ей святым, иеромонаху Зосиме, Божьей Матери:

— Господи Иисусе, — просила она. — Подскажи моей тетушке Митрофановне, которая живет на краю села рядом с лесом, чтобы она взяла лопату и поспешила ко мне на помощь. Господи, прекрати наконец эту проклятую войну…

Послушав, не раздастся ли вновь из лаза похожий на шелест совиного крыла шорох, Раиска перебралась на тюфячок. А тот, казалось, только и ждал, когда ему позволят унести хозяйку из заливаемого горелым подвала.

Там, во сне, она встретила мужа, баюкавшего в зыбке старинную четверть. Затем с рюкзаком консервированных оливок явился охотник: «Вот, — молвил он, — угости Барсика. И сама отхлебни из банки. Оливковый рассол — лучшая опохмелка».

Раиска потянулась за банкой, однако левая рука нащупала что-то лохматое, живое. И сразу же подвал наполнился шумом, который издает ворочающий гальку морской прибой.

— Камни, — простонала Раиска, выкарабкиваясь из душной норы сна. — Когда же они закончатся?

Женщина попыталась еще что-то добавить, однако слова хлебными корками застревали в гортани. Точно таким же горячим казался и прибой, чей жар вливался в уши вместе с рокотом вечно бодрствующего галечника. Но здесь она, наконец, сообразила, что потревожило ее вовсе не море.

— Барсик, — спросила она, — как ты сюда попал?

При этом в голосе ее звучало не удивление, а уверенность, что весь кошмар позади. Если любитель оливок сумел проползти под днищем убитого панцерника, то тем же путем выберется и она.

Раиска зажгла оплывший вровень с краями стакана свечной огарок, затем, по совету охотника, остудила пылающую гортань оливковым рассолом, а содержимое жестянки аккуратно вытряхнула на краешек полосатого, как американский флаг, тюфячка. Только теперь испятнанного кровью.

Высунув голову из лаза, Раиска огляделась. Свободного пространства между днищем танка и льнущим к утрамбованной почве двора спорышом было в обрез. Чуть менее двух четвертей.

— Если бы не эти проклятые титьки, — проворчала Раиска.

Еще раз прикинув на глаз пространство, которое танкисты, будь они живы, назвали бы клиренсом, женщина сбросила двухведерный лифчик и, прижимаясь к тракам, поползла.

Двигалась со скоростью обремененной раковиной улитки. Окостеневший под занавес лета спорыш наждаком царапал расплескавшуюся грудь, а таившийся в мураве осколок оставил рядом с пупком багровую борозду. Но если бы путь к цели не был утыкан шипами, на финише человек никогда бы не вкусил отмерянную ему толику радости.

А Раиска вкусила. Ободрав пальцы правой ноги о трак, она рывком вытолкнула измученное тело на свободу. И воздух с примесью гари, наконец, смог распрямить заневоленные чудовищной теснотой легкие.

Следом выбрался Барсик. Он так пристально принялся рассматривать хозяйку, что та поспешила вернуть лифчик на место.

— Черти из преисподней выглядят краше, — согласилась женщина. — Ничего, умоюсь, достану из гардероба другой сарафан и двинем в село к фельдшерице. Видишь, пальцы на руке, будто протухшие сардельки…

Увы, переодеться не удалось. Танк напрочь загородил входную дверь, а высаживать оконную раму ей не захотелось. Да и силы были на исходе.

— Планы меняются. Вначале придется завернуть к Митрофановне и разжиться каким-нибудь халатом. И заодно грязь смыть. Иначе фельдшерица в обморок упадет… Только, учитывая, что я теперь никакая не ягодка, идти придется по тропе вдоль опушки… Проводи меня малость, Барсик…

Однако потомок вольного хауса сделал вид, что сказанное к нему не относится. Он еще раз окинул хозяйку желто-зеленым взглядом и уполз туда, где на тюфячке лежал завтрак.

Раиска, прежде чем ступить на тропинку, оглянулась. Сеновал и построенный из горбыля курятник слабо чадили. Точно такой же дымок тянулся из трубы сгоревшего теремка. Казалось, какому-то безумцу показалось холодно на пожарище, и он растопил камин.

Однако женщину картина разгромленного кордона зацепила лишь вскользь. В груди все еще жила радость вернувшегося с того света человека.

А ее испачканное лицо излучало такое блаженство, что это заметили притаившиеся в засаде на опушке снайперы, которых даже вблизи можно было принять за парочку охапок сожженной августовским солнцем травы.

— Хотелось бы знать, — молвил один из них, разглядывая через оптический прицел полуобнаженную незнакомку, — чему эта дура так радуется?

— И что это за рюкзак у нее впереди такой? — подхватил напарник.

— То не рюкзак, а титьки. Только не понять — они в лифчике, или же просто грязные.

— Послушай, — вдруг заволновался напарник. — На тропке, возле вон той кротовины, растяжка. Надо было предупредить…

— И тем самым подставиться под вражью мину? Так начальство нас не за тем сюда послало… Да и что толку? Если заорем, тетка испугается, побежит… А если будет двигаться потихоньку, может, растяжку и заметит.

Ведшийся в четверть громкости диалог, разумеется, не долетел до ушей Раиски. И на две сожженные солнцем охапки травы не обратила внимания. Она просто шла по тропинке, каждой частицей своего тела осязая смысл вновь обретенного существования на этой земле. И ее легко понял бы всякий, кто однажды побывал в могиле, но сумел вернуться оттуда воскресшим.

Царствие небесное

Сад деда Еремы облит солнцем, словно пасхальный кулич глазурью. А внизу, под косыми сливами, разбросаны сотканные из лучей и зеленого полумрака зыбкие кружева.

Сам хозяин, громадный старик, с такими развесистыми бровями, что в них запутывается сигаретный дым, восседает на троне дощатого сооружения, стены которого тоже испятнаны солнечными зайчиками.

Один из