Есть еще одно обстоятельство, которое заставило меня уйти с должности председателя. Союз писателей РСФСР выступил с довольно воинственными, почти расистскими заявлениями (дело было в 1989 году. – М. З.). Примерно за месяц до нашего съезда я обратился к коллегам с предложением: отмежеваться от позиции секретариата правления Союза писателей. Кто-то меня поддержал, кто-то ответил, что не имеет представления об этой позиции, а некоторые сделали вид, что ничего не видят и ничего не слышат. По создавшейся ситуации я понял, что большинство не разделяет моей позиции. А для меня этот вопрос не просто идейный – принципиальный. И как бы ни был мне кто-то симпатичен как сочинитель, человечески он для меня кончается. Мы оказались на разных полюсах. Понятие российского интеллигента для меня несовместимо с расизмом. Для меня дико, когда начинают мензурками мерить кровь, вычислять, когда, в каком поколении она у тебя была иноверческой. Что же тогда говорить о Пушкине, Бородине, Жуковском, Фете? Согласитесь: русский писатель, русскоязычный – какая все это чушь! Я никогда не держался за кресло председателя. Денег, как председатель, я не получал, никакими иными благами не пользовался. Да, у меня была служебная «Волга», но вы же знаете, что я на ней ни разу даже на рыбалку не выехал – своя есть. Именно поэтому у меня всегда были развязаны руки. Я ничего не терял, потому что не был связан «подкармливанием», которое обычно людей и портило. Сидя в кресле председателя, я все равно оставался свободным человеком. Им остаюсь и поныне. И был бы рад послужить для других примером в этом смысле. В любом демократическом обществе уход человека с занимаемого поста – абсолютно простые и каждодневные вещи. Мир не рушится, если у тебя отняли кресло или ты его сам покинул. Солнце по-прежнему всходит и заходит.

Много раз я читал и не раз слышал о том, что Щедрин, дескать, так себе композитор. А прославился он в мире исключительно как муж великой балерины. И она, только лишь она, являлась Perpetuum Mobile[9] прославленного супружеского тандема. И всегда, мол, крутила, как хотела, мужем. Кое-кто ничтоже сумняшеся вообще полагает, что брак Щедрина с Плисецкой вовсе не на небесах заключен, а есть сугубо прагматический поступок обоих. Подобное мнение, бытующее в основном среди московской интеллигенции, примерно такая же глупость и недалекость, как и мещанская оценка их обоюдного творчества: плохо, потому что мне непонятно. Между тем семейные отношения этих суперталантливых художников, даже если тебе посчастливилось просто их наблюдать вблизи, – высота человеческих отношений столь потрясающа и невообразима, что ею остается лишь молчаливо восторгаться. Взобраться на нее пониманием даже умозрительно трудно, если вообще возможно. Без малого шесть десятилетий рука об руку они прошли вместе на виду у всего мира, когда их рассматривали даже не под лупой – под микроскопом! Какие бури и шторма над ними пронеслись! Какой же душевной крепостью, мудростью, терпением, пониманием и взаимопониманием надо было обладать обоим, чтобы не просто устоять на вечно штормящей палубе корабля жизни, но и год от года укрепляться во взаимной любви! Великие люди!

Когда же Родион Константинович встречается с подобным мнением о своей «вторичности» в супружестве или же прагматичности его брака, он обычно лишь иронично улыбается. Или же отвечает опять же сардонически: «Знать, я все же чего-то стою, елико такая женщина предпочла меня многим другим мужчинам». А я по этому поводу, преодолев собственный хохот, могу сказать следующее.

Во-первых, мне бы очень хотелось видеть или хотя бы слышать о таком человеке, который бы где-то в чем-то доминировал или «крутил» Щедриным. Приведу в этом смысле пример более чем красноречивый.

Однажды Щедрин давал интервью Познеру. Вы почитайте, что сказал Владимир Владимирович после интервью: «Самое главное и, должен признаться, неожиданное – это откровенность, честность этого человека. Он ни разу ни на йоту не пытался уйти под корягу, хоть чуть-чуть обойти вопрос, ответить немного «в сторону». А ведь вопросы были… ну, скажем, не такие, какие задают в день рождения (в тот день Родиону Щедрину исполнялось 80 лет). Когда я готовился к этому интервью, то понимал, насколько тяжелым будет для Щедрина вопрос о написанной им оратории «Ленин в сердце народном». Чтобы не спугнуть его, но и не дать возможности подготовиться, я начал издалека, затеяв разговор о сочинении того или иного произведения на заказ. Я понимал, что Родион Константинович вспомнит и Микеланджело, и Баха с Моцартом, да я и сам мог бы назвать многие славные имена – Веласкеса, Мольера. Мне хотелось подойти к вопросу о написании оратории исподволь, но и логично, мол, писать на заказ – это нормально, так делали великие, а вот писать по заказу ЦК КПСС – это как?

Родион Константинович не то что не дрогнул. Он совершенно спокойно объяснил, что да, после скандала с неподписанием письма в поддержку ввода советских войск в Чехословакию, когда тучи сгустились и над его головой, и над головой его жены, Майи Плисецкой, когда ему пришлось покинуть Московскую консерваторию, надо было выйти из этой ситуации с честью. Что он и сделал – как с точки зрения использованного текста, так и с профессиональной точки зрения. Конечно, можно было поспорить с ним, но главное то, что Щедрин не стал крутить и вертеть, а прямо сказал: да, надо было выходить из положения, я пошел на компромисс (Ленина-то не было в его сердце), но написал честную вещь. Если Щедрин удивил меня ответом на этот вопрос, то он совершенно потряс меня ответом на другой вопрос: почему у него с Майей Плисецкой нет детей. Во-первых, он мог бы просто сказать, что это интимный вопрос и не пошел ли бы я к черту. Во-вторых, он мог бы наговорить с три короба всякого разного. А он ответил просто и прямо: надо было сделать выбор между детьми и балетной карьерой Майи, и выбор был сделан в пользу последней.

Помимо честности и прямых ответов на все вопросы, Родион Константинович пленил меня умом, трезвой оценкой самого себя и того, что происходит вокруг. Он и в самом деле своего рода Дон Кихот, потерпевший поражение, которое потом будет оценено как славная победа. Его убеждение в том, что «чем-то мы Господа Бога прогневали», столь же твердо, как и убеждение, что «для прощения надо покаяться», а уж каяться