Вот ведут несчастную, которая не в состоянии вспомнить, в каком из пятнадцати каменных бараков она живет и где должна стоять. Тяжелая болезнь помутила ее сознание, и женщина не может назвать ни своего номера, ни фамилии. (В 1942 году еще не татуировали номера на руке.)

Весь лагерь продолжает стоять на поверке, окоченевшие от холода женщины молят бога, чтобы кто-нибудь наконец распознал больную. В голове нет ни единой мысли, руки растирают озябшее тело.

Гул, доносящийся из мужского лагеря, свидетельствует о том, что мужчины уже отправляются на работу. Так и есть – на дороге, между двумя заграждениями из колючей проволоки под высоким напряжением, появляется группа заключенных. В густом тумане звучит тихая музыка. Исхудалые фигуры в полосатой одежде как бы сливаются с серой мглой, печально контрастируя с веселой мелодией. Они похожи скорее на туманные видения, чем на живых людей, когда стоят так, тесной кучкой, на холоде и играют в предрассветной мгле. В этот момент напротив распахиваются ворота мужского лагеря, и на дорогу выходят плотные колонны. У обочины дороги, возле небольшого домика стоят, дожидаясь, эсэсовцы. Мужчины идут мерным шагом, в такт оркестру. Ревностный капо с желтой повязкой громко кричит:

– Links! Links! Links – und links![7]

Они идут, тихие и спокойные, как безвольные призраки, ничего не желая и ничему не противясь. Первые шеренги уже почти поравнялись с эсэсовцами, а из ворот выходят все новые и новые. Капо срывает шапку с головы, кричит в сторону марширующей колонны: «Mützen ab!»[8] – и бегом бросается к эсэсовцам. Унизительное это зрелище – бритоголовые, беззащитные мужчины, четко вышагивающие перед несколькими вооруженными немцами; мерзкий вид у капо, когда, вытянувшись по стойке «смирно», прижав шапку к полосатым брюкам, он рапортует начальству. Распахиваются вторые ворота, и колонна выходит, освобождая место следующей. Опять капо, опять пятерки, опять links – все то же самое. Так же худы и черны люди, так же неподвижно торчат их головы, так же прижаты к брюкам ладони. Автоматизм их движений вызывает ужас. Они идут, словно огромная армия мертвецов на параде, идут все новые и новые, сосчитать их легко, по пятеркам. Прошла тысяча, две, десять тысяч, а они все идут. Если бы даже там шел твой отец, брат или сын – тебе их не узнать: старик исхудалой своей фигурой напоминает издали молодого человека, а лицо юноши изборождено старческими морщинами. Все как будто окоченелые и мертвые. И все идут, идут мимо играющего оркестра, мимо эсэсовцев, мимо караульной будки, за ворота, за проволоку, в поле.

Уже давно поблекли звезды, посерело небо, и на востоке расцветает розовая заря, пробуждая горькое воспоминание, что именно там, на северо-восток отсюда, – Варшава, дом, близкие. Проникнут ли они когда-нибудь в тайны Освенцима?

Кругом светлеет, уже отчетливо вырисовывается каждый предмет, туман отступил, открывая вид на ширь лугов. Розовый отблеск зари упал на недвижную фигуру повисшей на проволоке мертвой женщины. Ее правая рука зацепилась за колючую проволоку и осталась так протянутой к небу. Может, просьбу выражает этот жест, а может, клятву. Безжизненно запрокинутая назад голова, девичье лицо, посиневшее от тока.

Тишину женского лагеря, замершего на поверке, нарушает наконец долгожданный свисток, и сразу же оглушительно взрывается многоязыкий говор. Наступило время выходить за ворота, время, когда поднимается неописуемый шум. Мечутся охрипшие капо, анвайзерки[9], собирая людей на работу. Над людским гомоном взвивается пронзительный собачий лай. Это эсэсовцы с овчарками дожидаются у ворот, чтобы вывести колонны.

Есть в лагере группа, не больше двух десятков женщин, которая никогда не выходит за ворота и, стало быть, не знает трудностей работы в поле. Ей поручена уборка Lagerslrasse[10]. Главная в этой группе Моника Галицина, единственная, кажется, в то время полька, выполняющая функции анвайзерки. Красная повязка на ее руке – символ власти. «К Монике» идут те, кто уже совсем не способен на тяжелую работу. Каждое утро по окончании поверки Моника уходит со своей группой на оклад. По пути к ним постоянно кто-нибудь присоединяется, глазами испрашивая у Моники разрешения. Моника никому не отказывает, группа ее всегда слишком многочисленна. Женщины идут на оклад, довольно долго сидят там, греются с разрешения Моники. А она посматривает в окно и, лишь завидя эсэсовца, командует:

– Пошли!

Вооруженные лопатами, метлами, тачками, они идут убирать лагерь. До двух десятков больных скрывается ежедневно в этой группе, пользуясь тем, что Моника не только не бьет узниц, но и не заставляет их работать. Ее занятие состоит в том, что она неотрывно смотрит в сторону Blockführerstube[11] и, время от времени подходя к спрятавшимся от дождя женщинам, спокойно говорит им:

– Двигайтесь, пожалуйста, хоть немного, идет Oberaufseherin[12].

Своим поведением Моника доказала, что, будучи «властью», можно облегчить жизнь товарок, помогать им. К сожалению, очень скоро Монику заменили какой-то энергичной краковской проституткой, которая с необычайным удовольствием и знанием дела избивала подчиненных ей женщин.

Внутри лагеря оставляют лишь небольшую группу женщин. Большинство же направляется на так называемую Aussenarbeit[13].

Через ворота идут шеренги жалких изгоев. Идут навытяжку, четко вышагивая мимо старшей надзирательницы Мандель, грозной блондинки, которая, не моргнув глазом, выносит смертный приговор, мимо рапорт-фюрера Таубе, знаменитого тем, что от его умело рассчитанного удара кулаком в лицо падают даже самые крепкие. Мимо надзирательницы Дрекслер – на ее обтянутом кожей лице с дегенеративно выпирающими зубами так и застыло выражение ненависти. Мимо надзирательницы Хассе, предпочитающей сперва влепить затрещину, а потом уж разговаривать. Мимо старосты лагеря Буби. Это закоренелая немецкая уголовница, выродившаяся до такой степени, что по ее жестам, голосу, лицу, поведению никак не определишь, женщина это или мужчина.

Каждая узница старается избежать их взглядов, не привлечь к себе их внимания, быть лишь частичкой этой движущейся гусеницы, и ничем больше. В такой момент лучше оказаться посередине пятерки; палки эсэсовцев, поднятые для подсчета рядов, очень часто обрушиваются по любому поводу на головы идущих с краю.

По обе стороны ворот, будто у врат мифического подземного царства, воют, исходя слюной от ярости, и рвутся со сворок громадные псы, специально обученные бросаться на людей. Каждую колонну, в зависимости от ее численности, сопровождают от ворот несколько эсэсовцев с ручными пулеметами и собаками.

Рассветает. Солнца еще нет. Розовые полосы зари на небе. На деревьях и на траве серебрится иней. В дверях караульной будки у