Сейчас ночная охрана вместе с блоковой[5] и штубовыми[6] руками и палками подталкивают людей к двери. Плотная толпа движется нехотя, мешкает выходить на промозглый ночной холод. Люди идут сонные, в полузабытьи, голова к голове, плечо к плечу. Не видно, кто там рядом, под темными лохмотьями. Уже от порога слышно, как хлюпает жидкая грязь под множеством ног. Свет звезд и луны, затмеваемый светом прожекторов со стороны колючей проволоки, освещает сгорбленные фигуры женщин, с усилием вытаскивающих из грязи обмотанные тряпьем ноги.

Лица на мгновение выплывают из темноты и тут же растворяются в ночном сумраке. На некоторых запечатлелась тишина и отрешенность; эти женщины будто уже умерли, и черты их застыли в немом горе. Их не забудешь. Лица других искажены яростью, злобой, гневом. Об этих хочется забыть поскорее.

У кого еще хватает сил, у кого ноги еще не распухли, тот перед утренней поверкой отправляется на поиски воды. С водой в Биркенау очень трудно. В кухню и в дезинфекционный барак, где всегда полным-полно новеньких, лучше не входить – палка эсэсовца может переломать все кости. Несколько десятков тысяч людей пользуются водой из одного-единственного крана за уборной, который открывают чаще всего под утро, перед свистком к поверке. (Иногда кран бывает открыт и днем, но вода все равно недоступна тем, кто работает вне лагеря.) Если встанешь пораньше, если, по счастливой случайности, именно в этот день откроют воду, если сумеешь пробраться сквозь тысячную толпу женщин, если удастся избежать палки капо, даже здесь раздающей удары из врожденной любви к порядку, то в лучшем случае наберешь в миску немного воды. И уж теперь, если только не расплещешь ее в толпе, ты волен распоряжаться водой, как тебе угодно: пей, стирай, умывайся, делай что хочешь.

Увязая по щиколотки в грязи, бредут в уборную и обратно фигуры, освещенные белесым светом ламп на бетонных столбах. То и дело кто-нибудь падает и безуспешно силится встать. Падая и поднимаясь, человек окончательно теряет силы, пока наконец приступ боли не пригвоздит его к месту. Кошмарные призраки лежат повсюду. Кто-то стонет. В тусклом свете не разберешь, кто уже мертвый, а кто просит помощи.

Тем временем блоковая и штубовые начинают выстраивать людей на поверку. Чаще всего они не имеют никакого понятия о строе, а порой и считать-то не умеют, так что поверка длится бесконечно долго. За это время уже раздали кофе – вся еда перед целым рабочим днем. Онемевшие от холода руки торопливо хватают жестяную миску, на дне которой плещется немного черной жидкости. Кофе уже остыл, но дрожащие губы ищут хоть немного тепла, руки пытаются согреться о миску.

Звезды бледнеют, но заря на востоке еще не занялась. Пересчитав людей перед своим бараком, штубовые выводят больных с температурой и ослабленных дизентерией и сажают их на табуретки или на землю. Затем выносят умирающих и укладывают перед бараком для подсчета. Женщины, недавно прибывшие в лагерь, не могут оторвать глаз от этих безжизненных, вытянувшихся на мокрой земле тел, кое-как прикрытых одеялами. Кто-то тихо говорит: «Вон несут Леткевич, жену капитана из Равы Мазовецкой. Уже совсем плоха. А там вон Захорская, писательница. А сидит, видите, Гарлицкая, врач-гинеколог из Варшавы, рядом с ней – Грохольская из Польского радио».

Глаза как прикованы: перед каждым бараком та же картина. Лучше уж себя не обманывать. Ясно, такого никому не избежать. Кто-то произносит шепотом, будто про себя:

– Все-таки хорошо, что Освенцим окружен тайной, по крайней мере дети не знают, как гибнут их матери.

Из ночного мрака исподволь проступают очертания бараков и выстроенные перед ними шеренги женщин. Туман с окрестных болот затянул, поглотил и скрыл от глаз все, что можно бы увидеть за проволокой; окутанный пеленой лагерь кажется сейчас одиноким островом. Перед бараками тысячи людей, а по ту сторону колючей проволоки на много километров вокруг – ни души. Вверху по временам вспыхивает алое пламя из крематория. Вместе с утренним туманом, который, сражаясь со светом, подползает к самой проволоке, медленно подступает ощущение пустоты и безысходности. На проволоке то тут, то там горит кроваво-красная лампа, напоминая о смертоносной силе тока. Она как сигнал, как приманка. Глядя на нее, испытываешь беспокойство. Вот от темных бараков отделилась маленькая точка и медленно движется на этот свет. Издали едва можно различить, что это человек. Как будто загипнотизированная чужой волей, всецело ей подчиняясь, фигурка тихо движется вперед, не оглядываясь, не останавливаясь ни на минуту. Залитая электрическим светом колючая проволока, ровно натянутая на бетонных столбах, кажется покрытой инеем.

Между проволочными заграждениями и рвом, окружающим всю территорию, пролегла узкая, шириной в полметра, не больше, полоса, которой не касается ничья нога.

Лагерная земля спеклась и задубела под тысячами беспрерывно топчущих ее ног, а здесь, на этой узкой полосе, летом буйная трава покрывается по утрам росой, а зимой лежит девственно-белый снег. Эта полоса земли дожидается тех, кто разуверился в освобождении, тех, кто хочет уйти этой узкой чистой тропой. Темная женская фигура уже близко. Вот она минует земляную насыпь и останавливается под пылающей красной лампой. Она уже слышит, наверное, как поет проволока, как что-то беспрестанно шумит в ней, звенит, дребезжит. Женщина поднимает руки кверху – и падает. Выстрел из караульной будки раздается в тот самый момент, когда тело ее повисает на проволоке. Вокруг тишина. Утренняя поверка еще не окончена. Никто не кинулся спасти человека, помешать самоубийству. Любой, ступивший на полосу смерти без приказа эсэсовца, был бы немедленно сражен пулей. В разных концах лагеря слышатся выстрелы, оповещая о новых самоубийствах. Начинает пробирать утренний холод. Стоящие в тумане вдоль всего лагеря фигуры ежатся, топчутся на месте, подпрыгивают, чтобы согреться. Тем временем блоковая сообщает самое худшее:

– Счет не сходится. – (В 1942 году счет почти никогда не сходился.)

Она начинает пересчитывать, эсэсовцы проверяют, а затем обходят заграждения, чтобы прибавить число мертвых. Одновременно группа ревностных капо и обер-капо во главе со старостой лагеря разыскивают не явившихся на поверку. За час примерно удается извлечь из всевозможных укрытий, из закутков позади бараков, из уборных, из канав и ям все те существа, которые хотели лишь спокойно умереть и, напрягая угасающие силы, искали укромного места, чтобы