В тишине барака непрерывно, многоголосо бьет кашель. Порой кто-нибудь вскрикивает во сне, с ужасом произнося немецкие слова, которых так боится днем.

Никто из спящих не слышит подъема – продолжительных свистков с разных концов лагеря. Но полиция из заключенных, днем и ночью ревностно несущая службу, уже напоминает о себе. Мрачное, надрывное «Aufstehen!»[2], подкрепленное ударами палки о доски нар, несется по всему бараку, повисая над спящими. Еще совсем темно. Откуда-то из глубины нар слышится приглушенный стон. Кто-то проснулся и впервые за эту ночь пытается распрямить онемевшее тело. Пробуждение – самая трудная минута, все равно, первые ли это, полные отчаяния лагерные твои дни, когда каждое утро заново переживаешь тяжелое потрясение, или ты в лагере давно, очень давно и каждое утро напоминает тебе, что нет уже сил начать новый день, точь-в-точь такой же, как все предыдущие. Подхлестывающее «Aufstehen!» звучит непрерывно; но вот наконец раздраженный ночной охранник оставляет в покое это единственное, известное ему и трудно дающееся немецкое слово и переходит на польский: тут он – как рыба в воде!

– А ну поднимайся, требуха вонючая, интеллигенция паршивая, вставай! Looos! Aufstehen!

Теперь палка начинает гулять по ногам, плечам и головам спящих женщин. Нары оживают. Разбуженные послушно поднимаются, нашаривают в темноте обувь, спрятанную под сенником, ощупью натягивают одежонку. Из проемов вдоль стен, напоминающих катакомбы, все выбираются в узкий проход, где уже тесно. Барак может вместить такое множество народу, только когда все лежат на многоярусных нарах. Когда женщины спускаются вниз, стоять им негде. Ведь барак – лишь место ночлега. Заключенные покидают его сразу же после подъема, чтобы вернуться только вечером.

В 1942 году Биркенау (так называемый Освенцим II) – это заболоченное поле, огражденное колючей проволокой под высоким напряжением. Никаких дорог, никаких тропинок между бараками, весь лагерь без воды, без каких бы то ни было сточных канав (впрочем, их не было и позже). Всевозможные отбросы, отходы валяются повсюду, разлагаясь, источая зловоние. Никому не доводилось видеть, чтобы хоть одна птица пролетела низко над Биркенау, а ведь, простаивая часами на поверках, заключенные подолгу высматривают их в небе. Какое-то чутье или инстинкт заставляют птиц избегать этого места. Биркенау официально не существует. В адресах не значится. Лагерные постройки здесь временные. Это – своего рода зал ожидания, преддверие крематория, рассчитанный на двадцать-тридцать тысяч человек. Вот как он возник.

Зимой 1941/42 года на Огороженном колючей проволокой лугу построили два одинаковых комплекса по пятнадцать каменных и пятнадцать деревянных бараков в каждом. Ни полов, ни потолков в бараках делать не стали, лишь прикрыли их крышами, сквозь которые свободно проникает снег. На воротах были подвешены жестяные таблички с надписью: «Pferdestelle»[3] – и с предписаниями на случай, если лошади заболеют сапом. Такие таблички сохранились на многих бараках до последнего дня. Сохранились и железные кольца, укрепленные на уровне лошадиной головы.

В этой части лагеря смерть поселилась раньше людей: многие из заключенных Освенцима, попавшие на эту стройку, не выдержали непосильной работы, скончались в топкой грязи Биркенау.

Первое время деревянный барак был недоступен полякам, и наши воспоминания 1942 года связаны с каменными бараками. Первоначальный вид такого барака нетрудно восстановить по внутреннему его устройству: четыре ряда лошадиных стойл, довольно тесных, без потолка. Между ними – тонкие перегородки высотой в два метра. Скудный свет просачивается в стойла сквозь четыре слуховых оконца и крохотные окошки в наружных стенах. Два средних ряда стойл примыкают друг к другу, а два наружных – к стенам барака. Таким образом, между стойлами образуются два узких прохода для конюха. Стойл в каждом каменном бараке больше пятидесяти.

А вот каким простым способом конюшни эти были переделаны под жилье для людей. В каждый станок вмуровали два деревянных настила: один на высоте двух метров, другой – метром ниже. Настилы соорудили из скрепленных балками дверей, раздобытых в ближних домах. Таким образом, в каждом стойле помещалось три ряда мест для cпанья – один на земле, другой на метр от земли, третий на высоте двух метров, – стало быть, таких мест для спанья в бараке более полутора сотен. На каждый настил кладется по два тюфяка, набитых (когда они новые) четырьмя килограммами стружек или камыша из окрестных прудов. На такой подстилке спит от шести до десяти человек, следовательно, на месте, предназначенном для одной лошади, ютится восемнадцать-тридцать человек. Во время большого наплыва в одном бараке иногда помещается больше тысячи двухсот человек. Барак напоминает не то громадный курятник, не то крольчатник. Хуже всего – нижние ряды. Там сыро и тянет холодом от земли, в ненастье превращающейся в такое месиво, что вязнут ботинки. Там всегда темно – десятки пар ног закрывают свет, и никогда не сядешь прямо – нары слишком низкие. По ночам нижние места атакуют стаи крыс.

На средних нарах так же тесно, но немного светлее. Правда, грязные ботинки тех, что взбираются наверх, часто задевают в темноте головы спящих пониже, зато тюфяки тут сухие. На верхних же нарах светло. Здесь достаточно воздуха, здесь можно не только сидеть или стоять на коленях, но даже выпрямиться во весь рост. Правда, в дождливые дни на верхних нарах несладко, ведь крыша течет, и все же они считаются самыми лучшими.

В каменных бараках нет света, поэтому, возвращаясь вечером с работы, заключенные в темноте забираются в свои логова, в темноте ищут одеяла, в темноте снимают с себя одежду. До чего же трудно, если ты не получаешь продовольственных посылок, наскрести на покупку свечи у кладовщиков. Не день и не два отказываешь себе в хлебе или в маргарине, и вот наконец вечером ты при свете свечи, сняв с себя рубаху, принимаешься бить вшей. Многие пытаются делать это на ощупь в темноте, но разве так выловишь вшей помельче и гниды?

В глубине темных нор, точно в многоэтажных клетках, при тусклом освещении кое-где горящих свечей, голые, исхудалые фигуры, сгорбленные, посиневшие от холода, с вобранной в плечи бритой головой, склоненные над кучкой грязных лохмотьев, ловят костлявыми пальцами насекомых и осторожно убивают их на краю нар – вот картина барака 1942 года. Белье грязное. Воды нет, и белье не стирают, только очищают от насекомых.

Женщины ведут борьбу с грязью, перенимают друг у друга различные способы, совершенствуют их. Но борьба эта бесполезна. Как я уже упоминала, на каждой подстилке спят вповалку несколько женщин. Пусть даже все они