При этом в реализации своей литературной стратегии Бродский, разумеется, не готов и не собирается послушно следовать предписаниям властей: речь идет о создании им – с учетом советских реалий – органичных (для него) новых условий для осуществления в качестве литератора, об имеющем в виду биографическую агентность Поэта социальном творчестве, об идее которого мы говорили ранее. Воспринимая свои отношения с советской системой как (в его позднейшем определении) «поединок»[515], Бродский считает возможным и даже необходимым прибегать к различным тактикам.

Еще в сентябре 1964 года в письме Вигдоровой он формулирует:

Вы пишете, что меня «должны освободить». Нет, Фрида Абрамовна, не должны. И не только – в силу политической ситуации, а потому, что у этой страны нет долга передо мной: я чувствую очень сильно, насколько эта земля не связана с человеком. Поэтому я все буду сам. Нужно ее пересилить, вспахать, что ли, перехитрить[516].

Попыткам «пересилить», а затем «перехитрить» советское мироустройство будет посвящено биографическое творчество Бродского с осени 1965-го до весны 1972 года.

3

Немедленно после приезда из Москвы в Ленинград 2 октября 1965 года[517] Бродский вступает на тот путь профессиональной социализации, от которого до ссылки отказывался – 7 октября члены секции художественного перевода Ленинградского отделения СП РСФСР единогласно рекомендуют Бродского в члены групкома писателей[518]. 9 октября Бродский при поддержке члена бюро секции художественного перевода Б. Б. Вахтина подает заявление с просьбой о принятии в групком:

В течение трех лет, начиная с 1962 года, я работаю в качестве поэта-переводчика. За это время был опубликован ряд моих работ (прилагаю список). Прошу принять меня в члены групкома писателей при местном комитете ЛО ССП РСФСР[519].

26 октября Бродского приняли в групком – это исключало угрозу повторного преследования за тунеядство; «по-видимому он теперь для милиции недоступен», – заключала Л. К. Чуковская[520]. 29 октября Бродский получил «профсоюзный билет» – удостоверение члена групкома, в графе «профессия» значилось: «литератор»[521].

По сообщению Я. А. Гордина, подпись под заявлением Бродского о приеме в группком была поставлена Б. Б. Вахтиным, который «не добился должной реакции от Иосифа»[522]. Сколько можно судить (в частности, по отмеченной Гординым непоследовательности), усилия по устройству в групком были плодом сознательного и вместе с тем болезненного для Бродского компромисса по принятию советских «правил игры» – еще несколько месяцев назад, работая фотокорреспондентом коношского Комбината бытового обслуживания, он категорически отверг предложение стать членом профсоюза: «Я свободный человек. Не хочу никуда вступать»[523]. 16 октября, встретившись в Комарове с Чуковской, Бродский соглашается с ней в том, что для необходимого заработка переводческой работы недостаточно и «стало быть, надо хоть на первое время идти куда-то на службу»[524] – однако никогда так и не реализует этого намерения, принципиально настаивая на своем социальном амплуа поэта.

Среди сверстников – коллег и друзей Бродского – эта позиция воспринималась как уникальная: «Между тем в нашем нешироком кругу лишь Жозеф с самого начала достиг этой цели: он был свободным поэтом»[525], – отмечал Дмитрий Бобышев, противопоставляя Бродского поэтам недавнего круга Ахматовой – себе самому, Найману и Рейну, – которые зарабатывали деньги параллельными писанию стихов занятиями (работа инженером[526], сценаристом, «профессиональным» переводчиком).

Как мы уже отмечали, эта коллизия была инвариантной для советской литературы и в виде поставленного Эйхенбаумом в 1927 году вопроса «как быть писателем» так или иначе коснулась всякого советского литератора, но особенно тех, чьи отношения с советской властью были проблемными, и кто, несомненно, воспринимался и самим Бродским и его читательским окружением в качестве поэтов-предшественников – Ахматовой и Мандельштама[527].

Немаловажным обстоятельством является здесь то, что – несмотря на различную политическую позицию, занятую ими в послереволюционной реальности[528] – и Ахматова, и Мандельштам принципиально сохраняют социальную идентичность в качестве литераторов, хотя периодически (в случае Ахматовой – с 1924 до 1939 года) и не имеют возможности обеспечить свое материальное существование с помощью писательского труда из-за внелитературных (политических) обстоятельств. Для Бродского статус Поэта (безусловной персонификацией которого были для него Ахматова и Мандельштам) также не предполагал возможности посторонней литературе профессионализации: «Литературный труд является единственным источником моего существования и основным содержанием жизни», – подчеркивал он в июле 1968 года в программном Заявлении в Секретариат Ленинградского отделения СП РСФСР[529]. Крайней мерой компромисса в области «частной экономики» (также «санкционированного», в том числе, именами Ахматовой и Мандельштама) были для него переводы и/или (эпизодическая) сценарная работа. Именно с оглядкой на поведение Мандельштама воспринималась эта позиция Бродского его старшими современниками:

Бродский талантлив, умен, на границе гениальности, но всегда будет нищ и мало любим и неудачлив – как О. Э. [Мандельштам], потому что он <…> не идет ни на какую другую работу, кроме поэзии, переводы – способ зарабатывать – делает неохотно. Он совсем не литератор и очень мало человек – он только поэт, и это не сулит благополучия, —

записывала 1 января 1969 года Л. К. Чуковская[530].

В рамках советского литературного этикета высшим маркером «нормальности» положения того или иного писателя служило издание отдельной книги. Оно обозначало два взаимосвязанных обстоятельства: лояльность автора по отношению к режиму и лояльность режима по отношению к нему. Так, первейшим следствием и сигналом изменения – по инициативе властей – положения Ахматовой в советской литературе в 1939 году явился оперативный выпуск сборника ее стихотворений[531]. Исключительно с публикацией новой книги стихов связывает в 1937–1938 годах свои надежды на политическую реабилитацию Мандельштам[532]. Выход книги, с одной стороны, был основанием для членства в СП и, с другой, сопровождался серьезным денежным вознаграждением, позволявшим и в дальнейшем (в идеале – до новой книги) заниматься только литературным трудом[533].

О значении выхода книги для литературной судьбы советского автора выразительно свидетельствует, например, письмо Евгения Рейна – поэта, биографически близкого Бродскому и находившегося в конце 1960-х – начале 1970-х годов с точки зрения литературной карьеры в СССР примерно в той же, что и Бродский, ситуации, – Давиду Самойлову, автору со вполне благополучной публикационной историей:

Для меня судьба этой книги <…> равна моей собственной судьбе. Двадцать лет я пишу стихи, из них пятнадцать нахожусь возле публикации. И вот все еще ничего, кроме нескольких третьесортных (по моему мнению) стишков, мне напечатать не удалось. Начинать сейчас мне, немолодому уже человеку, журнальные баталии – не под силу и поздно, да и на успех мало шансов.